Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
«Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне».

Ясно помню… Ожиданье… Поздней осени рыданья…
И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней —
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, —
О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине —
Гость стучится в дверь ко мне».

«Подавив свои сомненья, победивши спасенья,
Я сказал: «Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, — и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал…» Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма — и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь — «Ленора!» — прозвучало имя солнца моего, —
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, —
Эхо — больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, —
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего, —
Ветер — больше ничего».

Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел — и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, —
Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?»
Молвил Ворон: «Никогда».

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда —
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: «Никогда».

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, —
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
Ворон молвил: «Никогда».

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
«Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда».

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это — Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным «Никогда»,
Страшным криком: «Никогда».

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я — один, на бархат алый — та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, —
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, —
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».

И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты — иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, —
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, — я молю, скажи, когда?»
Каркнул Ворон: «Никогда».

«Ты пророк, — вскричал я, — вещий! «Птица ты — иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, — богом, скрытым навсегда, —
Заклинаю, умоляя, мне сказать — в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
Каркнул Ворон: «Никогда».

И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, — на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет — никогда!

Ты мерзнешь, мерзнешь, холодна могила.
И снег растет тяжелою горой.
О, разве я любить тебя забыла,
Отброшенная времени волной?

И мысли, уносясь к брегам Ангары,
Не вьются над возвышенностью той.
Где папоротник ветхие узоры
Слагает над твоею головой?

Ты мерзнешь. С бурых гор с водою талой
Сошло пятнадцать диких декабрей.
Впрямь верен дух, коль памятью усталой
Все помнит после стольких бурных дней.

Любимый мой, прости, что отдаляюсь,
Когда отлив мирской меня влечет,
И мрачными желаньями смущаюсь,
Попав в суровый их водоворот.

Прости, я без тебя не знала света,
Другая не светила мне звезда.
Вся жизнь моя была твоей согрета,
И все тепло замерзло навсегда.

И наконец я так привыкла к боли,
Что перестала замечать ее.
Я научилась жить усильем воли
И подняла из праха бытие.

Я собрала остатки прежней силы
И не пустила душу за тобой
Последовать в холодный мрак могилы,
В сей мрак, отныне более чем мой.

Я растоптала дерганое пламя,
Ни искры не оставила в углях.
Но — пившей горе долгими глотками —
Что делать мне в иссохших этих днях?

Мозг следовал похоронам,
Толпа участников раздалась:
Вперёд, назад, и здесь, и там
Шли, и сознанье разрывалось.

Потом, когда все сели дружно,
Как барабаны разом –
Так била, так долбила служба –
Оцепенеет разум.

Затем я слышу: ящик снят –
От скрипа боль прошла
Сквозь душу – шествие, звонят,
Звонят колокола.

И небо, словно колокол,
И Ухом – всё живое,
Одна лежу, отколота,
Осколок от покоя.

Распался разум, вместе с ним
Вниз понеслась, падение,
Углы, удар, удар о Мир,
Удар – и связь потеряна.

Надежда – это пенье птички,
Что селится в душе,
Поёт без слов, лишь по привычке,
И не щадит ушей.

Поёт в грозу и в шторм без страха.
Каким должно быть зло,
Чтоб замолчала птаха,
Что дарит всем тепло.

Поёт мне в самый лютый холод
На суше и в морях.
Не просит, даже в страшный голод,
Ни крошки у меня.

Я к Смерти ехать не стремилась,
Она сама ко мне
В своей карете заявилась -
И с ней Бессмертие.

Мы едем молча, не спеша.
Я бросила дела,
Работу, отдых, без гроша -
Перечить не могла.
Вот школа, прозвенел звонок, -
Веселье, смех ребят.
Вот в поле, зреет колосок -
Вот позади закат.

Верней – мы вслед идём -
Сырой прохладной летней ночкой.
Я в легком платьице одном
И тюлевом платочке.

Прошли близ дома, что как пень
Торчал из-под земли
И крыша набекрень -
Карниз же весь в пыли.
С тех пор века уж позади
А кажется полдня.
Маячат кони впереди,
Мчат к вечности меня.

Я умерла за Красоту —
Но только в гроб легла,
Как мой сосед меня спросил,
За что я умерла.

"За Красоту”, – сказала я,
Осваиваясь с тьмой –
"А я - за Правду, – он сказал, –
Мы - заодно теперь с тобой”.

Так под землей, как брат с сестрой,
Шептались я и он,
Покуда мох не тронул губ,
И не укрыл наших имен.

Светом трепетной лампады
Озаряя колоннады
Белых мраморных террас,
Робко поднял лик свой ясный
Месяц бледный и прекрасный
В час тревожный, в час опасный,
В голубой полночный час.

И змеятся по ступени,
Словно призрачные тени
Никогда не живших снов,
Тени стройных, тени странных,
Голубых, благоуханных,
Лунным светом осиянных,
Чистых ириса цветов.

Я пришла в одежде белой,
Я пришла душою смелой
Вникнуть в трепет голубой
На последние ступени,
Где слились с тенями тени,
Где в сребристо-пыльной пене
Ждет меня морской прибой.

Он принес от моря ласки,
Сказки-песни, песни-сказки
Обо мне и для меня!
Он зовет меня в молчанье,
В глубь без звука, без дыханья,
В упоенье колыханья
Без лучей и без огня.

И в тоске, как вздох бездонной,
Лунным светом опьяненный,
Рвет оковы берегов...
И сраженный, полный лени,
Он ласкает мне колени,
И черней змеятся тени
Чистых ириса цветов...

Долго время в Замке Страха,
Где я в полночь света жду,
Где мелькает только плаха
В нескончаемом бреду...

Пробуждая мертвый шорох,
Срок за сроком бьют часы...
Призрак черепа в узорах
В беге линий — знак косы...

В пестроте дневного звона,
На случайный смутный звук
Отвечает горечь стона,
Бледность лиц и трепет рук...

В долгий час ночного круга
Скорбно смотрит в лунный прах
Мука детского испуга
В отуманенных зрачках...

В древнем замке — безысходно —
Боль всегда и боль везде...
И душа — как цвет бесплодный
Белых лилий на воде...

Пока наш день и светел и росист
И ум пылает замыслом рассветным,
Мы всей душой, как вешний нежный лист,
Впиваем луч с упорством беззаветным…

В уступах Утра много ступеней,
И много сил у жизненного чуда,
Чтоб нам уйти от ужаса теней,—
Не спрашивать, зачем, куда, откуда…

И вот бегут певучие часы,
Вот пламя в сердце, звучность в каждом слове,
И свой расцвет у каждой полосы,
Как если б мир раскрылся к жизни внове…

Но в каждый миг мы ближе к высоте,
Где ждет нас полдень, отдых перевала,
Где на раздельной каменной черте
Иных морей зеркальность задрожала…

Здесь в первый раз простор необозрим,—
И в первый раз, у грани поворота,
Над всем, что было-будет, мы парим
На краткий миг, как капли водомета…

Но миг прошел, и нам уже нельзя
Внимать речам полуденного звона,
И видим мы, как падает стезя
В томительных извилинах уклона…

Вдали, внизу, — на темном горном дне,—
Как серый желоб, тянется ущелье,—
И трудно нам на каждой крутизне,
И молкнет крик недавнего веселья…