- Скажите, милостивый государь, чего они ждут? – упитанный молодой человек не спеша отвернулся от окна и устремил свой взгляд на тощего аккуратно одетого мужчину средних лет. – Разве не ясен им ещё приговор? К чему эти гуляния, ярмарки, нелепое веселье?

Господин снисходительно усмехнулся, и во взоре его мелькнула мимолетная горечь. Он глядел на своего собеседника несколько свысока: возраст и положение в свете позволяли ему эту едва заметную, но всё же значительную привилегию.

- Вы ещё молоды, Саросси, и, по правде говоря, так наивны. О да, конечно, вы обещаете сделать чудесную карьеру и ловко маневрируете среди придворных интриг, но вы ещё не привыкли смотреть на жизнь со ступеней трона, - ни один мускул не дрогнул на точеном лице знатного господина, лишь губы, тонкие и бескровные, еле заметно шевелились в такт бесстрастной речи.



Саросси нагло ухмыльнулся и обезоруживающе развёл руками. Из-за высокого роста тучность его несильно бросалась в глаза, но с возрастом этот молодой человек обещал превратиться в настоящего толстяка. Покрой его костюма, однотонного и небогатого, отвечал всем требованиям моды, очень светлые волосы спускались до скул, как у придворных франтов. Саросси стыдился своей бедности и невысокого происхождения и, точно пытаясь их скрыть, старался походить на сильных мира сего. Теперь, впрочем, он и в самом деле приблизился к заветной мечте. Потому-то и стоял он сейчас в скромной комнате столичной таверны, повернувшись спиной к распахнутому окну и беседуя безо всяких церемоний с человеком, имевшим право отсылать гонцов к Совету Пятерых.

- Быть может, ваше высочество соблаговолит объяснить мне, зачем затеяли это неуместное празднество? - Саросси дерзил, но в дерзости его слышалось больше подобострастия, чем в самых угодливых словах.

- Саросси, толпе плевать на законность, справедливость и правосудие, - знатный господин сложил руки на коленях и милостиво улыбнулся. – Всё, что ей нужно, - это чувствовать над собой могучую длань повелителя, знать, что всякое неповиновение, всякая измена будут жестоко и беспощадно пресечены. Мудрый государь, друг мой, держит своих подданных в благоговейном страхе. Судьба изменников и бунтовщиков должна внушать черни трепет… да, трепет и осознание того, что властелин их всевидящ и ужасен в гневе, почти как Всемогущий Хранитель. Лишь грозному правителю народ подчинится с охотой, лишь его величием чернь будет гордиться как своим собственным.

- Божества сыграли с вами злую шутку, - задумчиво отозвался Саросси. – Они даровали вам корону маленькой нищей страны, в то время как…

- Вы ступаете на скользкую почву, друг мой, - знатный господин резко поднялся со скрипучей кровати, служившей ему жёстким сиденьем.

Сухопарый, узкогрудый, строгий и сдержанный, этот человек, казалось, так долго и усердно понуждал себя сохранять бесстрастный вид, что уже разучился проявлять какие-либо эмоции. Лицо его, бледное, вытянутое и худое, застыло спокойной, бесчувственной маской, светло-серые, почти бесцветные глаза апатично разглядывали скудную обстановку, прямая грудь мерно вздымалась при каждом вдохе. Одет он был с той аккуратной, неброской роскошью, что зачастую отличает облачения высокородных господ. Он не стремился подчеркнуть знатность кричащим нарядом: он был уверен в своём положении настолько, насколько смертный мог быть уверен в чём-то в нынешние времена.

Раздались три слабых коротких стука, и оба мужчины тут же обернулись на ожидаемый звук. Дверь приоткрылась, и в комнате показался молодой низкорослый монах. Полы его коричневой рясы были забрызганы дорожной грязью, пухлое лицо покрыто испариной, в глазах застыла непередаваемая усталость.



- Ваше высочество, сударь, - монах быстро поклонился, и во взгляде его проступила необычная для столь юного возраста серьёзность. – Я сделал, что мог, ваше высочество, но всё без толку. Она улизнула… и улизнула с письмами.

Знатный господин выругался себе под нос, зрачки его чуть заметно расширились, губы сжались тоненькой ниточкой. За окном продолжал гудеть народ: сквозь однообразный гомон всё так же прорывались звучные зазывания торговцев, перемежавшиеся с крепкими проклятиями в адрес изменника. Саросси робел перед этими выкриками: безудержная ярость толпы, её ненависть, постоянная готовность кинуться и растерзать, пугали его сильнее самой изощрённой казни. А ведь достаточно этим клятым письмам попасть не в те руки, как… Нет, от одной мысли ему делалось дурно.

И тут протяжно зазвонили в колокола: суд завершился, приговор был вынесен. Саросси резко захлопнул ставни. Страх подтачивал его изнутри. Из всех троих он единственный рисковал головой, и, хорошо, если только головой. Гневный рёв толпы прорывался даже сквозь закрытые ставни, и Саросси мысленно поклялся себе сделать всё, дабы злосчастные письма были найдены и уничтожены.

Юный герцог Ринисский Стефан улыбался глядевшим на него мещанам самой своей обаятельной улыбкой и изредка поднимал правую руку в знак приветствия. Он проезжал этим маршрутом всякий раз, когда собирался на охоту, - стало быть, каждые две седмицы, и всегда простолюдины выходили посмотреть на процессию, будто видели её впервые. Стефан ценил их внимание и добросердечную приязнь, возможно, ничем пока не заслуженную, и каждый раз старался обозначить своё расположение да благодарность. К тому же, он точно знал, где следовало улыбнуться, а где и вовсе помахать рукой, - эту большую улицу, начинавшуюся у Ворот Торгашей, изящно огибавшую герцогский дворец и заканчивавшуюся Расписными Воротами, он знал лучше некоторых переходов собственного замка и хоть спросонья мог назвать окна, откуда выглядывали прелестные глазки хорошеньких девиц.



Ближе к воротам улица расширялась, а воздух пропитывался едким зловонием. Аккуратные побелённые известью домики с тёмными деревянными балками сменялись здесь замызганными постройками с глиняными крышами и заколоченными деревяшками окнами. Герцогские гвардейцы напряглись и приготовили алебарды – сколько бы не проповедовали священники о смирении с выпавшей долей, городская беднота всегда представляла угрозу для властьимущих.

Жители этой части столицы, казалось, были на ногах в любое время суток. Несмотря на ранний час, измождённые лица черни были полны грозной неприрученной энергии – такой, какую не встретишь в купце, дворянине или священнике. Стефан чувствовал себя неуютно. Обездоленные подданные смотрели на него по-разному: с любопытством, насмешкой, безразличием, неприязнью и даже откровенной ненавистью; но было что-то общее во всех этих усталых взорах, чувство, объединявшее этих людей незримой нитью, - бессознательное недоверие, въевшееся в души, как грязь в подушечки пальцев.

Раздатчик милостыни щедро сыпал на дорогу медные монеты со стёршимся профилем тринадцатилетнего герцога, и бедняки бросались под копыта коней, крича и отталкивая друг друга.

- Неплохо бы отчеканить новую монету, ваше высочество, - подал голос Брехт Эртор – смуглый коренастый малый, неизменный товарищ детских проказ Стефана. - Когда чеканили эти железки, вы ещё таскали на кухне повидло.

- Скажи это канцлеру, понятия не имею, отчего он не подумал, - Стефан пожал плечами. Профиль на монетах действительно следовало обновить – молодому герцогу было почти шестнадцать, и у него начинала расти борода. Изображение худенького мальчишки с длинным носом и коротко стриженными волосами имело мало общего с невысоким костлявым юношей с узкими лукавыми глазами и завитыми по последней моде тёмно-русыми локонами.

- Государь, через какой-то месяц вам исполнится шестнадцать, - Брехт поравнялся с герцогом и пристально взглянул на него, – И тогда вы уже не будете нуждаться в регенте... Позвольте же дать вам дружеский совет: вам следует проявлять больше интереса к государственным делам. Прислушивайтесь к советам канцлера, если пожелаете, но последнее слово должно оставаться за вами.

Стефан раздражённо пожал плечами. Пятнадцать лет назад чума смертоносным вихрем прошлась по Риниссе, унеся с собой жизнь великого герцога Вильема Второго. С тех пор сын его Стефан считался законным повелителем этого маленького равнинного государства, до возмужания государя отданного во власть регентского совета, во главе которого стоял энергичный канцлер, Вацдар Ронт, ставленник вдовствующей герцогини Камиллы. Стефан не возражал. Пока мудрый муж утруждал свою светлую голову политическими задачами, юный властелин вовсю предавался развлечениям, собрав вокруг себя самый весёлый и бесшабашный двор во всех державах Бэтении. Маячившее на горизонте совершеннолетие несло с собой нелегкое бремя ответственности, и Стефан не желал отягощать себя раньше времени. Оставшийся месяц можно посвятить куда более увлекательным занятиям, успеется ещё скучать, криводушничать и исполнять окаянный долг.

- Проклятье, Брехт! – герцог недовольно поморщился. - Не порть охоту своими вздорными речами… Честное слово, я не намерен это терпеть! Сегодня чудное утро, и, клянусь, мы загоним славного оленя!

Брехт досадливо поджал губы, но счёл за благо промолчать. Хватило бы его до конца охоты, а дальше тоскливые нравоучения уже не так страшны…

Подъехали к Расписным Воротам, представлявшим собой две громадные, внушительные башни, выстроенные из мощного известняка, местами уже посеревшего и потрескавшегося. Говорили, будто некогда ворота были разрисованы мистическими сюжетами, но великий герцог Янек Богослов назвал роспись оскорбляющей Божеств и велел соскоблить её.

Процессия остановилась. В столь ранний час Расписные Ворота были ещё наглухо закрыты – их отпирали в последнюю очередь, через час после восхода солнца. Для герцога, впрочем, всегда делали исключение: его высочество имел право выезжать через любые ворота, когда ему заблагорассудится.

Но в этот день что-то шло не так. Парочка стражников, несших караул у ворот, выглядела необычайно бодрой – обыкновенно в эти часы солдаты лишь пробуждались от незаконного сна, нередко расталкиваемые лично великим герцогом. Стефан был исключительно снисходителен к незначительным грешкам подданных. В конце концов, Божества наделили свои творения потребностью в ночном сне – разве можно порицать эти творения за то, что они следуют своей природе? Заставая стражников сладко дремлющими, герцог спешивался с коня и собственноручно тормошил нерадивых служак, после чего весело интересовался, как им спалось на посту, взбирался на лошадь и вместе со свитой продолжал свой путь. Эти утренние шалости давно вошли в привычку как у Стефана, так и у стражников, и последние в жизни не стали бы пропускать ночной сон из-за опасности встретиться с государем. Нет, было что-то диковинное в этом внезапно пробудившемся чувстве долга, да и что-то не спешили солдаты отворять ворота…



- Дорогу его высочеству! Открыть ворота! – из-за спины раздался зычный голос начальника личной стражи герцога. Стефан не видел нужды в столь суровом тоне, но щепетильный господин Левеш никогда не мог отказать себе в желании пораспоряжаться.

- Ваше высочество, нижайше просим извинить нас, - с опасением косясь на правую башню, заговорил один из стражников, – Но буквально только что прибыл господин канцлер, и он во что бы то ни стало желает переговорить с вашим высочеством. Он ожидает вас вон в той башне, - стражник кивнул в сторону нужного из сооружений.

С немым вопросом во взгляде посмотрел Стефан на Брехта. Такую дерзкую выходку канцлер позволял себе впервые – задерживать государя, мешать тому выехать из города. Никогда ещё Стефан не чувствовал себя настолько растерянным и поражённым. Вероятно, он должен был злиться: никто не смел проявлять столь вопиющее неуважение к герцогу Ринисскому, да ещё и на глазах у толпы придворных. С другой стороны, канцлер, очевидно, выехал из замка позже своего государя, а, значит, бедному старику пришлось скакать во весь опор по узким городским улочкам, дабы вовремя поспеть к воротам. В возрасте господина Ронта такие путешествия не проделывают из чистого тщеславия, к тому же, почтенный муж всегда мог нагнать процессию и заговорить с герцогом при всех. Значит, дело было достаточно срочным, чтобы заставить канцлера поспешить, и слишком важным, чтобы обсуждать его в присутствии стольких лишних ушей.

- Мой государь, господин канцлер забылся. Вам следовало бы продолжить путь, не удостаивая наглеца беседой, - над ухом зазвучал надменный голос Брехта.

- Нет, Брехт, боюсь, здесь дело серьёзно, - Стефан нерешительно спешился и медленно приблизился к стражникам. – Что, добрые друзья, сильно досталось вам за ваши сладкие сновидения?

- Даже не спрашивайте, ваше высочество, - вздохнул старший из служак.

Стефан ухмыльнулся и, похлопав стражника по плечу, направился ко входу в башню.

На скромной деревянной скамье угрюмо восседал плотный, крепко сложенный человек неопределённого возраста. Серые волосы его были коротко и аккуратно подстрижены, а одеяния, хоть и сшитые из дорогих тканей, красноречиво вещали о полном безразличии своего владельца к требованиям моды. В мутных глазах этого господина читались бесхитростная кротость и даже простоватость, низкий лоб и улыбчивые уста довершали первое впечатление, ошибочнее которого Стефан не мог себе и вообразить. Господин сей звался Вацдаром Ронтом и вот уже почти двенадцать лет держал в своих цепких, ухватистых руках всю власть в великом герцогстве. Именно руки, а не глаза, с точностью отражали истинный характер канцлера.



- Ваше высочество, - неожиданный посетитель поднялся и согнулся в почтительном поклоне.

- Что стряслось, сударь? В чем причина столь необычного для вас поступка? Уж всяко не жажда моего общества повлекла вас за мной в сей неподходящий час, - Стефан беспечно улыбнулся и пожал плечами.

Лицо канцлера оставалось непроницаемым, и Стефан вдруг поймал себя на мысли, что не может и вообразить, о чём думает господин Ронт. Да и пытался ли герцог хоть раз в жизни постичь думы другого человека, проникнуть за обманчивую корку нарисованных на лицах чувств?

- Нынче утром прибыли гонцы из Фермидавеля, ваше высочество, - задумчиво проговорил канцлер. – Вы разминулись с ними буквально на несколько минут.

- От моего венценосного дяди? – Стефан еле сдержался, чтобы не фыркнуть. – Ну, так, причём здесь я? Кажется, политические вопросы всю жизнь входили в ваш круг забот, господин канцлер. И здесь я вам, право же, не позавидую. Врагу не пожелаешь иметь дело с Чёрным Фридрихом!

При мысли о грозном дяде юный герцог не смог сдержать досады и брезгливо поморщился. Про могущественного дагтарского короля ходила уйма противоречивых слухов, представлявших его то безжалостным тираном, то несчастным человеком, ожесточившимся по вине коварных придворных интриганов. Одно Стефан знал наверняка: милосердие явно не входило в круг дядюшкиных добродетелей.

- Боюсь, что отныне моему государю придётся иметь дело с его величеством, - канцлер устало вздохнул и подошёл к своему питомцу почти вплотную. Сощуренные глаза мутного болотистого оттенка, обыкновенно казавшиеся смирными и заспанными, теперь разглядывали Стефана с нескрываемым беспокойством, и юному герцогу вдруг подумалось, что этот чёрствый, лишённый сантиментов человек, успел незаметно привязаться к беспечному и – правды ради, не слишком умному государю.

- Что вы хотите сказать, господин Ронт? – скривился герцог. – Неужели он…



Стефан не закончил фразу, оборвавшись на полуслове. Единственный сын дагтарского короля умер в раннем детстве, превратив ринисского государя в вероятного наследника одной из величайших корон Бетэнии, но Чёрный Фридрих не спешил с официальным объявлением преемника. Стефан предпочитал не обнадёживать себя понапрасну, довольствуясь тем, что имел. Мечты о дагтарской короне казались ему зыбкими и непрочными: король мог жениться ещё раз, а то и вовсе объявить наследницей дочь.

- Да, ваше высочество, - канцлер устало кивнул. – Мои старания наконец принесли плоды. Отныне вы, мой государь, официально признаны наследником дагтарской короны.

Стефан медленно опустился на скамью и устремил на канцлера озадаченный взгляд. Точеное лицо старика, скудная обстановка комнаты, массивные стены и сводчатые потолки – всё судорожно сжалось, слилось воедино, чтобы через мгновение вновь вернуться на свои законные места. Стефан не знал, что и думать, не веря, что самые потаённые его чаяния в одно мгновение сделались явью. Нутро его пылало огнём безумного восхищения, а воображение рисовало бесконечные богатства, пышные увеселения, громкую славу и любовь именитых красавиц – и всё это для него одного! Король Дагтары Стефан Первый – и это не сон! Он, провинциальный принц из нищей, захудалого княжества, родич Фридриха по женской линии, глупый и взбалмошный мальчишка, не смевший даже помышлять о такой удаче… Но до короны надо было ещё дожить, а до тех пор придётся угождать грозному и недоверчивому дяде.

- Я стану королём Дагтары? – переспросил Стефан, тупо глядя на канцлера.

- Станете, мой государь, станете, - нетерпеливо бросил господин Ронт, и костлявые руки его неестественно напряглись. – Гонцы ожидают вас в замке, они разъяснят вам условия его величества и… кое-что ещё. Ваше высочество, я много прожил на свете, но то, что приключилось в форте Хадце, те вести, которые принесли гонцы и немногие выжившие жители… - канцлер запнулся и продолжил твёрдым, требовательным тоном: – Разворачивайтесь и возвращайтесь во дворец, ваше высочество. Охота никуда не уйдёт, а сейчас вам надо показать себя достойным государем, радетельным и пекущемся о своём народе.

Благодарю)

Из-за узкой окованной железом двери доносился ядовито-ледяной голос короля, в который раз бранившего дочь. Речи было не разобрать – толстые каменные стены исправно служили свою службу, а венценосный дядюшка редко срывался на крик, но грозный, полный холодной ярости тон говорил лучше любых слов, и Маржи с колющей жалостью подумала о маленькой кузине – тоненькой тростинке, трепетавшей перед свирепым родителем.

Несчастная Эрина! Маржи искренне сочувствовала ей, и, раз уж не могла защитить, то старалась хотя бы быть другом – единственным, кто желал бедной девочке добра. Если бы только Эрина осмелилась постоять за себя… Но нет, об этом не стоило и помышлять. Принцесса была слишком юна и запугана, чтобы ответить со всей причитавшейся твёрдостью, а её слабые попытки дать отпор только выводили Фридриха из себя.

Не угодить Фридриху было легко, в любом чихе он отыскивал скрытый смысл, в любой оплошности – страшный проступок. Неудачно вставленное замечание, случайно оброненный кубок, излишняя болтливость и даже дурное самочувствие – всё истолковывалось им превратно, всё удостаивалось строжайшего наказания. Бедняжка Эрина давно уже сделала вывод, что в присутствии отца лучше помалкивать, - при виде его она вся сжималась, робела и отвечала односложными фразами. Но даже это её не спасало. В животном ужасе дочери король тоже находил причину для гнева: принцесса сторонится отца, ни дать, ни взять, происки коварных врагов.

Сама Маржи тоже боялась дяди – да и кто, не кривя душой, мог заявить, будто не страшился грозного монарха? А у короля, к тому же, не было ни малейших причин жаловать племянницу, одним своим присутствием напоминавшей ему о преступлении младшего брата.

Отсутствующим взглядом скользнула Маржана по украшавшим стены шпалерам: снизу-вверх на неё взирали безразлично-высокомерные рыцари, величавые, важные и отрешённые. Робко подрагивали огоньки свечей, трещали сыроватые поленья в камине, из-за резных дубовых дверей долетало шушуканье фрейлин. Свита принцессы ожидала в приёмной: двух дам, околачивавшихся в увешанной гобеленами проходной, Маржи выгнала вон и теперь оставалась в маленькой комнатушке одна.

Внезапно распахнувшаяся дверь застала девушку врасплох. Углубившись в раздумья и почти бессознательно продолжая забавляться с огнём, она перестала прислушиваться к происходившему вокруг, и, заслышав резкий звук, дёрнулась, обжегши себе палец.



- Достопочтимая сударыня, я напугал вас? – вошедший в комнату юноша церемонно склонил голову, но в глазах его плясали беззастенчивые огоньки.

- Вовсе нет, господин Крауз, - нарочито постным тоном ответила Маржи. – Я обожглась. Что вам угодно здесь, отчего не остались вы в приёмной, со всеми? Я же велела ждать за дверьми!

Безжалостно распиная юного Крауза, Маржи медленно отступала в уголок за камином. Это укромное место она облюбовала уже давно: маленькое не просматривавшееся из приёмной пространство между каменным очагом и увешанной гобеленами стеной всегда служило ей спасением от непомерно любопытных глаз.

- Прошу вас простить моё бесцеремонное вторжение, - без лишних вопросов Крауз последовал за Маржаной. – Отец отправил меня с посланием для его величества.

- В таком случае вам придётся подождать, господин Крауз, его величество беседует с её высочеством, - хмыкнула Маржи и, дождавшись, пока юноша приблизится к ней, шепотом добавила: - А ты знаешь, в чём дело, Янек?

- Суплент болен. И лекари не оставляют ему надежд, - так же тихо отозвался Янек.



- Ааа… И только...

- И только? – возмутился молодой Крауз. – Ты представляешь, что это значит? Снова выборы, интриги, подкупы, уговоры… Возможно, отец пошлёт меня в Мернаф, и я сведу знакомство с самыми влиятельными вельможами со всей Бэтении!

Маржи пожала плечами и равнодушно посмотрела на Янека. Широкоскулый и ладно сложенный, он глядел на неё с глупым вызовом в глазах, толстые пальцы его презрительно теребили сверкавшую драгоценными каменьями цепь, накрахмаленный воротник подпирал горделиво задранную голову. Порой Маржи и сама удивлялась, что из всех недалеких повес, ошивавшихся при дворе, в друзья сердечные она избрала именно этого болвана, но разве не была она сама такой же сумасбродкой? О да, то, что творили они – дочь принца-изменника и младший сын влиятельного вельможи, было до безумия опасно, а Маржи всегда завораживало хождение по краю зияющей пропасти.

Из-за стены вдруг донёсся резкий гневливый окрик. Похоже, дядя был зол не на шутку, раз позволил себе повысить голос. Обыкновенно он уничтожал дочь вереницей едких, сквозящих ядом слов, а то и вовсе довольствовался одним колким, полным ледяной ярости взглядом. Такой же была его манера обхождения с племянницей, слугами и сановниками. Маржи пробила крупная дрожь. Всего лишь толстая стена отделяла её от самого отвратительного человека если не на всей плоскости земной, то уж точно во всей Бэтении, и мысль эта завораживала.

- Превеликие Божества, Янек! – зашептала Маржи. – Только подумай, он там за стеной, за одной лишь стеной…

Сердце заходило ходуном, последние остатки здравого смысла смело клокочущей волной безудержного восхищения. Не будь этой спасительной стены, дядя видел бы всё, и тогда… При мысли о возможном разоблачении Маржи тотчас прильнула к Янеку. Она слышала его прерывистое дыхание, чувствовала учащенное биение сердца. Он боялся, он тоже боялся и прекрасно понимал, чем они рискуют!

- Маржи, что ты творишь? – оробело прошипел юноша. – Он может выйти в любое мгновение!

- Вот именно, Янек, вот именно! – губы её сами тянулись к его губам, и Янек, на миг поддавшись сиюминутному желанию, ответил ей стремительным, но от того не менее страстным поцелуем. На целое мгновение слились они в этом будоражащем упоении опасностью, предались безумию под самым носом короля, ни на минуту не переставая думать о том, что, стоит тому отворить дверь, и ничто и никто не спасёт их от свирепой расправы.



Янек опомнился первым. Грубо отстранившись от сообщницы по безумствам, он спешно отошёл на почтительное расстояние, неразборчиво промямлив что-то под нос. И в это самое мгновение раздался скрежет отворяемой двери.

На пороге будуара её высочества стоял король: холодные серые глаза его презрительно вперились в Маржи, брюзгливо сжались тонкие губы, гневливо дрогнула впалая щека. Одет он был во всё чёрное – после смерти супруги Фридрих не снимал траура, и в мрачном своём облачении казался одним из тех зловещих созданий, которыми невежественные крестьянки пугали малых детей.

Маржи присела в почтительном реверансе, неимоверным усилием воли вынудив себя посмотреть дяде в глаза. Сердце бешено колотилось, но нужно было держать лицо – смалодушничав, она перестала бы уважать себя.

Несколько мгновений, показавшихся Маржи вечностью, король, не мигая, сверлил её враждебным взглядом, затем, не сказав ни слова, словно племянница была пустым местом, медленно повернулся к Янеку.

- Господин Крауз? – из дядиных уст слова эти звучали угрозой.



- Ваше величество, - Янек спешно выпрямился, голос его предательски дрожал, – Отец мой, достопочтенный граф Крауз, поручил мне передать срочное сообщение из Мернафа.

Ни слова больше не сказав Янеку, король резко схватил протянутое послание и, быстро пробежавшись по бумажке глазами, швырнул её в камин. Известия, казалось, не вызвали у него никаких эмоций, но Маржи знала, что это не так. С давних пор Чёрный Фридрих мечтал урвать себе этот титул, кончина нынешнего суплента обещала стать часом его торжества. Маржи еле сдержалась, чтобы не поморщиться. Дядю она не выносила, любые его поражения встречала со злорадным ликованием, победы – со свербящей досадой, но нынче, по видимости, удача улыбалась ему во все зубы: казна его соперника была пуста, как дырявое ведро.

Не обращая более внимания на обескураженных молодых людей, король молча развернулся и направился в большую приёмную. Янек покорно засеменил за ним.

Избавившись от присутствия обоих мужчин, Маржи прошла наконец в будуар принцессы и плотно притворила за собой дверь.

Малышка-кузина сидела на холодном каменном полу и, закрыв лицо ладошкой, жалобно всхлипывала, то и дело вздрагивая всем своим хрупким тельцем. Её пушистые мышино-русые волосы были уложены в слишком затейливую для столь юной девочки причёску, тяжелое бархатное платье, обильно расшитое драгоценностями, скорее подошло бы старухе. Эрина была совсем маленькая и худенькая – когда она родилась, придворные лекари разводили руками: мол, не проживёт долго, слишком крохотная, слишком хилая. Принцесса выжила вопреки их мрачным предсказаниям и теперь, после смерти матери, сделалась первой дамой в королевстве: самой знатной, самой именитой и самой беззащитной.



- Встань с пола, Эрина. Ты простудишься, - Маржи сочувственно протянула ей руку.

Принцесса медленно отвела ладонь от лица и посмотрела на кузину красными, опухшими от слёз глазами. Лицо её скривилось в мученической гримасе, но даже заплаканная она была намного красивее Маржи.

- Ну и пусть! Лучше умру!

Маржи приподняла кузину за плечи и осторожно усадила на большой прямоугольный сундук. Сердце у неё разрывалось от сострадания к кузине и возмущения дядей. Злой, бессердечный, омерзительный упырь! Как мог он со столь непомерной жестокостью изводить родное дитя, как мог не мучиться после этого угрызениями совести и не чувствовать ни капли раскаяния? Не в силах смириться с крутым нравом дяди, Маржи возмущённо выдохнула.



- Что на сей раз, девочка? Не так посмотрела, слишком громко засмеялась?

Эрина бессмысленно вытаращила глаза.

- Нет… он выдаёт меня замуж…

- За кого? – Маржи решительно ничего не понимала. Разве может замужество стать поводом для слёз? Самой ей было уже восемнадцать, но дядя даже не думал подыскивать ей жениха. Маржи насупилась. Имей Фридрих желание, он мог бы устроить её судьбу, не рискуя ровным счётом ничем. Сколько молодых небогатых придворных жаждали королевской милости, сколько вельмож зависело от личного расположения короля, сколько принцев из далёких земель женились бы на ней только ради приданного? Но нет, мнительный до помешательства Фридрих за каждым кустом видел готовящиеся против него козни, и племяннице его предстояло и дальше влачить жалкое существование приживалки.

- За герцога Ринисского, - прошептала Эрина и, отвернувшись к стене, вновь скривилась в рыданиях.



- И что? Разве он стар, нехорош собой? – искренне недоумевала Маржи.

Эрина резко повернулась, и страдание на её хорошеньком личике за секунду уступило место безудержной ярости.

- Да что же ты такая тупица?! – сквозь слёзы прорычала она. – Отец сделает его наследником, неужели ты не понимаешь? А я, его родная дочь, останусь будто бы не причём – так, женой пришлого иностранного принца.

И тут Маржи поняла. Конечно, дяде и в голову не пришло бы передать корону дочери, но, пока тот тянул с объявлением наследника, обе девушки тешились тщетными иллюзиями. Теперь Маржи проклинала себя за недальновидность. Как могла она быть настолько слепой? Она смотрела на то, как Фридрих заставлял дочь зубрить философию с арифметикой, вынуждал присутствовать на аудиенциях и радовалась, что однажды её малышка Эрина станет полноправной властительницей. Да что там – она собственноручно подогревала в бедняжке эти амбиции, убеждая заплаканную девочку, что в один прекрасный день та взойдёт на трон, надо только подождать, потерпеть, немного помучаться. Немалые надежды возлагала она на воцарение Эрины: ведь если малышка-кузина сделается королевой, кто, как ни Маржи, станет её ближайшей советчицей, доверенным лицом? Тогда она точно вышла бы замуж – сама выбрала бы себе супруга, получила бы власть, влияние и уважение, увиделась с матушкой, узнала бы, что сталось с сестрой… При мысли об этом на глаза у Маржи выступили слёзы. Она медленно повернулась к кузине и с вызовом посмотрела той в глаза.

- Наследник – ещё не король.

- Ещё не король, но будет им, - кузина пораженчески пожала плечами. – Все знают, что женщине не место на троне.

- А сыну человека, отравившего короля Бартоша, - место?

Уголки губ Маржи дрогнули в злорадной усмешке. При дворе её матери дамы любили почесать языком – сплетни были единственным развлечением в удалённом замке, где коротала свои дни жена опального принца, и, поскольку новости до провинции долетали редко, излюбленной темой становилась грязная история о гибели старого короля. Мать пыталась пресекать эти разговоры – в её положении это было небезопасно, но скука оказывалась сильнее принцессиных запретов, и маленькая Маржи наслушалась немало того, чего не следовало поминать даже в мыслях.

Среди бесконечного нытья и жалоб на монаршую несправедливость многое было ей непонятно. Убийц подкупил её отец – этого сплетницы не оспаривали, но кто мог ручаться, что слабовольный и неумный принц действовал по собственному почину? Дамы подозревали во всём Вильема Ринисского, и Маржи теперь склонна была признать их правоту. С гибелью старого короля и заточением его младшего сына честолюбивый герцог оказывался вторым в очередь на престол – после Фридриха, чьи права в ту пору подвергались сомнению. Возможно, не разразись тогда в Риниссе смертоносная чума, Вильем сейчас носил бы дагтарскую корону.

- Что ты болтаешь, бестолочь? – махнула рукой Эрина. – Все знают, что деда убил твой разлюбезный папочка.

Маржи закатила глаза и поднялась со скамьи. В скверном настроении Эрина делалась невыносимой и, раз уж не могла ответить на унижения отцу, принималась отыгрываться на собственном окружении – кузине, фрейлинах, дворцовой челяди. Держать себя в руках принцесса не желала, и, если Маржи относилась к этому с пониманием, то от прислуги добродушного снисхождения нечего было и ждать.

- Говорят, что за ним стоял третий человек – достаточно ловкий для того, чтобы, оставшись в тени, пожать все плоды своего преступления. Не притворяйся, будто не слышала этих пересудов.

Эрина неотрывно смотрела на Маржи, и во взгляде её медленно проплывали терзавшие душу сомнения.

- И что ты предлагаешь сделать? Рассказать отцу? – голос принцессы звучал всё ещё неуверенно, но Маржи видела – кузина ухватилась за этот шанс и будет держаться за него до конца, как за последнюю хлипкую соломинку, единственное, что оставалось от воздушного замка честолюбивых надежд.

- Не будь наивной, девочка, - Маржи коротко рассмеялась. – Ты думаешь, он об этом не слышал? Одними слухами сыт не будешь, тебе нужны доказательства, причём, достаточно веские, чтобы припереть риниссцев к стенке.

- Можно отправить человека к твоему отцу…

- Творец и Хранитель, Эрина! – Маржи всплеснула руками. – Да твоего человека схватят, не успеет он выехать за пределы Кравинкеля! И в этом случае седмицей взаперти ты не отделаешься! Да даже если гонцу удастся добраться до Рахбара никем не замеченным и просочиться через стражу, кто поверит слову мятежника и отцеубийцы? Тебе надо быть хитрее и для начала хотя бы найти союзников!



Маржи отвернулась, стараясь скрыть подступившее к горлу волнение. Это был настоящий заговор! Те самые каверзные интриги, которые так ненавидел дядя. Глаза у неё горели огнём бешеного восхищения, она судорожно выдохнула и попыталась унять будоражившее душу волнение. О да, она поборется за своё счастье и за права своей маленькой кузины, а если дядюшка полагает, что обе они смирятся с отведёнными им незавидными ролями, то пусть хорошенько подумает ещё раз! Маржи вдруг почувствовала резкий прилив сил, кипящее негодование забурлило в ней с новой силой. В конце концов не так уж и важно, что произошло тогда на самом деле, важны лишь подозрения и то, чем они могли обернуться.

«Ведь это опасно, по-настоящему опасно!» - думала Маржи, и одна только мысль о возможных рисках приводила её в безумный восторг.

- Мы прибыли в Хадц точно с закатом, - горбоносый смуглолицый гонец всхлипывал, и белые лучики света, проникавшие из маленького глубокого оконца, отплясывали безумный танец на его остроскулом лице. – Как полагалось, нас встретил начальник форта и разместил в гостевых покоях. Мы отужинали, помолились и вскоре отошли ко сну… Ладно, слегка приняли на ночь и немного покуролесили, ибо в соседней комнате ночевала одна латонийская дама… госпожа Немеш… Томаш Вжегеш, мой господин, хотел было пробраться к ней, но ничего у него не вышло, и мы ушли спать. Спал я, как убитый, а когда проснулся… Во всей окаянной крепости были только мы – я и господин Саросси, остальных как ветром сдуло. Ни господина Вжегеша, ни Галека, ни госпожи Немеш, ни слуг, ни гарнизона, ни начальника форта, ни кур, ни собак, ни лошадей… Постели разобраны, пожитки на месте, посты покинуты, ворота заперты изнутри… Мы прежде всего осенили себя знаменем Божеств и, испуганные, кинулись искать хоть какую-то живность. Прихватили ценности, послание Чёрного… то есть, возлюбленного нашего короля и господина, обращенное вашему благороднейшему высочеству, нашли осла и свинью… Те, твари неразумные, так и не взяли в толк, что этой ночью в форте побывал сам Низвергнутый. От хряка нам проку не было, а осла оседлал Саросси, и убрались мы из проклятого места подобру-поздорову. Шли мы долго и медленно, избегали весей, спали под открытым небом, и вдруг осёл наш занемог, покрылся кровавой испариной да и издох. Слава Божествам Всемогущим, до Тевена, столицы славной вашего высочества, уж недолго оставалось, так и дошли мы пешком… но тут… и господин… - гонец кинул мимолетный взгляд на исходившееся в последних хрипах существо, и крупная дрожь пробила его маленькое хлипкое тело. – Ваше высочество, молю, дозвольте мне уйти отсюда! Уж мочи нет глазеть на этот ужас!
Стефан растерянно поднял голову и неимоверным усилием сосредоточил ускользающее внимание на стоявшем перед ним человечке. Маленький, щуплый, облачённый в истрепанную, давно не знавшую стирки одежду, дагтарец являл собой жалкое зрелище и, тем не менее, его вымученная выдержка, смирение и тщательно сохраняемое достоинство невольно всколыхнули в душе Стефана слабую приязнь и сострадание. Но чувства эти оказались слишком слабы, хрупки и мимолетны – жалкие дуновения ветерка, ничтожные по сравнению с ураганом тошноты и отвращения, пробуждаемым омерзительным запахом.
- Конечно, ты можешь идти, - мягкий бархатистый голос канцлера звучал сквозь незримую пелену. – Слуга ждёт за дверью, он проводит тебя в отведённую комнату.
Сквозь ту же дымчатую завесу послышались спутанные благодарения, затем заскрипела и тут же захлопнулась скверно смазанная дверь – дагтарец наконец покинул каморку.
Как Стефан сейчас желал бы оказаться на его месте! С бессильной тоской думал герцог о Брехте, Фредерике, Лоренце и прочих своих приятелях – они, верно, уже добрались до охотничьего домика и, хвалясь новенькими аркебузами, спорили о том, кому из них выпадет честь поразить быстроногого оленя. Как же сейчас он хотел оказаться с друзьями, дурачиться, бахвалиться приукрашенными охотничьими подвигами и, вкушая тающие во рту паштеты, ожидать возвращения егерей. От всей души он завидовал сейчас Брехту и проклинал себя за то, что свалял первосортного дурака, поддавшись на уговоры канцлера. Что толку – если, слушая уцелевшего дагтарца, он не сумел даже выдавить из себя невразумительные слова сочувствия, а, склонившись над смертным одром угасавшего от странного недуга посла, мог думать лишь о том, как удержаться на ногах, когда перед глазами всё плыло, а к горлу подступал жгучий ком желчи?
- Мой господин, клянусь Божествами, я никогда ещё не видел такой бесовщины! Я опоил достопочтенного господина Саросси кровоостанавливающим отваром, его преосвященство лично провёл обряд изгнания нечистых духов, но, верно, сюда вмешался сам Низвергнутый, - лекарь испуганно разводил перепачканными в крови руками, и Стефан в своей отрешённости подумал, что вид у него точно у мастера заплечных дел, отчитывавшегося о кровавой работенке.



- Саросси? Проклятье, он часом не родич Верховному Судье Чёрного Фридриха? – сквозь ускользающее сознание Стефана прорезался грохочущий бас господина Левеша.
- Племянник, - сквозь зубы процедил канцлер. – Наконец-то вы это приметили! И тот самый господин Саросси едва ли будет в восторге от того, как погиб его родственник.
- Если мой господин хочет знать моё мнение, - епископ – плечистый лысый человек, нервически играл перстнями на руках, - То нам следует держать это в тайне. Посудите сами, кто знает о Хадце? До ближайшей деревни полдня езды, местные жители и солдаты исчезли… испарились в воздухе, и мы всегда можем сказать: положим, там случился пожар. Для пущей достоверности мы выжжем… Это мы должны будем сделать в любом случае, ведь именно так по Законам Божеств должно поступать с гнездами скверны. Вы, милостивый господин, его высочество и господин Левеш, конечно, станут молчать. С мэтра Амзеля возьмём клятву на Святом Истолковании...



- Остаётся второй дагтарец, стражники и челядь, - нетерпеливо оборвал его канцлер. – И кто знает, скольким селянам они растрепали это по пути? Слуга сказал, что они сторонились весей, но можем ли мы безрассудно доверять его словам?
- Посмотрите на этого беднягу и вспомните, что случилось с ослом, - епископ наставительно ухмыльнулся. – Слуга долго не протянет.
- Мы не можем быть в этом уверены, ваше преосвященство, - столь необычным для него жестким тоном проговорил канцлер. – И если слуга выживет, рассказать правду будет его долгом перед своим королём и перед Верховным Судьёй Саросси.
Стефан подался вперёд. Сквозь замутненный разум его смысл сказанных слов доходил плохо, но что-то в тоне канцлера настораживало, вызывало смутное опасение.
- Вы… сударь… что вы имеете в виду? – слова давались ему с трудом.
Канцлер резко обернулся и удивлённо приподнял правую бровь, словно впервые отдал себе отчёт, что государь его находится в той же комнате. Глаза старика смотрели наивно и обезоруживающе, но цепкие паучьи пальцы так сильно сжались, что герцог почувствовал бы себя неуютно, буде он способен думать о чём-то кроме запаха и необходимости сохранять лицо.
- Мы говорим лишь о том, что слуга должен будет поклясться на Святом Истолковании, ежели Божества в бесконечной милости Своей даруют ему жизнь, - вкрадчиво проговорил канцлер и, укорительно пробежав глазами по бескровному лицу своего юного государя, повернулся к Левешу.
- За стражников можете не беспокоиться, ваши превосходительства, - подал голос тот. – Они у меня вояки бравые и не болтуны. Спросите их хоть сейчас – нынче утром в город въехали двое бедолаг-послов, пострадавших при пожаре в Хадце.
Канцлер коротко кивнул, удовлетворившись этим ответом, и вновь обратился к лекарю.
К разговору своих вельмож Стефан больше не прислушивался. Шею его железным обручем сдавило удушье, на глазах выступили слёзы. Он судорожно глотнул воздуха, но тот был насквозь отравлен тяжкой приторной вонью. Липкий яд давно уже впитался в пол, стены, утварь, отвратительно-сладкой пеленой обволок находившихся в комнате царедворцев, проник под их многослойные одежды, заполз в уши, проклятьем осел в украшениях. Голова у Стефана шла кругом, комната вдруг сжалась до размеров мышиной норки, а затем выросла до королевских хором.



Не заботясь уже о том, какое он производит впечатление, герцог судорожно вцепился рукой в изголовье скромного ложа, как вдруг дверь отворилась, на мгновение впустив в удушающий смрад злосчастной комнаты толику свежего воздуха. Стефан сделал отчаянный вдох, но дверь тут же вновь закрылась, и спасительный ветерок угас так же быстро, как и появился.
Тихо шелестя пышными юбками, к ложу несчастного дагтарца медленно приблизилась степенная и величественная дама. Её появление заставило мужчин спешно затихнуть и склониться в вежливом поклоне. Несколько мгновений стояла она в полном безмолвии, не двигаясь и, казалось, даже не дыша. И Стефан, зная, что на её бесстрастном лице не отразилось ни малейшей эмоции, отчего-то понимал, что взволнована она была больше, чем любой из его советников.
- Ваше высочество, позвольте проводить вас до покоев. Это зрелище не для женских глаз, - гнетущую тишину наконец нарушил громкий голос капитана стражи.
Вдовствующая герцогиня медленно повернулась на его голос.
- Благодарю вас за заботу, господин Левеш, - мягко произнесла она, – Но я сама желала увидеть бедного господина Саросси. Он подданный моего возлюбленного брата, племянник верного друга моего покойного супруга, и он принёс моему сыну столь добрые вести, а, значит, у меня есть, по меньшей мере, три причины оказать ему ту единственную милость, какая нынче в моих скромных силах. Мэтр, узнали ли Вы, что за злосчастная болезнь погубила господина Саросси?



Маленький сутулый лекарь, казалось, согнулся ещё больше.
- Увы, ваше высочество, - скорбно произнёс он. – Столь странную, жуткую и скоротечную хворь я вижу в первый раз, призываю в свидетели Великих Божеств! Я смазал его члены сильнодействующим снадобьем из крапивы, пастушьей сумки и толчённой печени полевой мыши, его преосвященство прочёл молитву и окропил несчастного освященной водицей, но все эти средства оказались бессильны, ваше высочество!
Герцогиня, должно быть, кивнула, удовольствовавшись этими бурными заверениями, но Стефан уже ничего не замечал. Его мутило, очертания людей и предметов утратили вдруг свою ясность и сливались друг с другом в расплывчатой игре света, теней и больного сознания. Не думая более о гневе и недовольстве канцлера, герцог судорожно схватился рукой за стену, пытаясь на ощупь отыскать путь к спасительной двери, как вдруг всё вокруг потемнело, и пыльный каменный пол без слов поманил его к себе.

Когда Стефан ступил в малую приёмную матери, за окном давно уже сгустились тёмные предзимние сумерки и начал накрапывать нудный мелкий дождик. В комнате было свежо – от беспощадного холода собравшихся здесь людей спасал ярко полыхавший камин, но всё же невольная дрожь пробежала по телу Стефана, и без того мечтавшего залезть с головой под тёплое стёганое одеяло.



О да, будь на то его воля, нынче вечером он ни за что не покинул бы свою опочивальню. Мучительная гибель дагтарского посланника всплывала в памяти покрытая смутной пеленой, а Стефану так хотелось определённости. Забудь он это зрелище как страшный сон, или, напротив, помни с отчётливой ясностью, на душе у него сейчас не скребли бы кошки. Напрасно силился он воскресить в истерзанном сознании сегодняшнее утро. Пропитанные кровью золотистые волосы, страшный хрип, невероятный рассказ выжившего дагтарца и липкий, невыносимый смрад – вот и всё, что приходило на ум, и Стефану отчего-то казалось, что он побывал на том свете и, возвращаясь, оставил там всю свою радость, бодрость духа и жизнелюбие.
В приёмной находились лишь матушка – худенькая невесомая женщина в нарочито скромном чёрном платье и громоздком вдовьем чепце, господин канцлер да парочка фрейлин, усердно корпевших за очередным шитьём.



Когда Стефан появился в комнате, обе девицы тут же поднялись со скамьи и присели в глубоком реверансе, но с дозволения великого герцога вскоре вернулись к своему занятию. Трудились они над рубахами для бедных: вдовствующая герцогиня Камилла уделяла много внимания делам благочестия и милосердия, того же требовала и от своих дам.
- Прошу вас, оставьте нас, милочки. Работу заберите с собой, - голос матушки звучал тихо и ласково, но Стефан как никто иной знал, в какой строгости держала она своих фрейлин, как мало дозволяла им забав и развлечений.
- Я рада найти вас в добром здравии, сын мой, - дождавшись, пока обе девушки удалятся, тихо произнесла Камилла.



- Да, матушка, мэтр Амзель сделал мне кровопускание и дал испить отвар сонной травы, - Стефан слабо кивнул.
- Увы, сын мой, вы огорчили меня. Соглашусь, запах крови весьма… неприятен, но, если вы, дитя моё, столь скверно его переносите, вам стоило покинуть комнату, не доводя дело до постыдного исхода, - слова давались Камилле будто бы с трудом, взгляд устремился долу, а руки напряженно перебирали четки, но за показной кротостью таились железная выдержка и редчайшая твердость характера. – Ваш покойный батюшка, великий герцог Вильем, неизменно утверждал, что государю не пристало показывать свою слабость. Достойный властелин, говаривал он, умело скрывает свои изъяны и по возможности старается вовсе избавиться от них… – Камилла запнулась. – Не гневайтесь, сын мой, коли мои кроткие назидания задели вас, но ведь в будущем вам, если того возжелают Творец и Хранитель, достанется куда более блистательная корона, нежели та, что вы носите теперь.
Стефан испустил тяжкий вздох и сконфуженно отвернулся в сторону, нутром ощущая, как заливается краской его бледное лицо. При матери он вечно чувствовал себя нашкодившим мальчишкой, а с виду мягкие и сердечные наставления её вечно вгоняли его в краску.
Об утреннем своём позоре Стефан предпочёл бы забыть – пожалуй, даже больше, чем о лютой кончине господина Саросси. Грохнуться в обморок на глазах у матери и четверых царедворцев – хорош же великий герцог Ринисский, будущий король Дагтары!



- Мой государь, - в беседу вмешался канцлер, всё это время топтавший разложенную на полу медвежью шкуру и загораживавший своей мощной фигурой занавешенное бархатными портьерами окно, - Потрясённые страшной участью дагтарских послов, мы совершенно позабыли о грамоте, которую те привезли с собой. Ваше высочество, вы позволите?
Последняя фраза канцлера предназначалась Камилле, и, получив от неё согласный кивок, старик двинулся к маленькому круглому столику, на гладкой поверхности которого покоились перья с чернилами, стопка писчей бумаги и потрёпанное письмо с двумя сломанными печатями – в одной из них Стефан узнал Чугунную печать Дагтарской державы, вторая, вероятно, принадлежала лично королю Фридриху.
- Молю вас, ваше высочество, прочтите, - господин Ронт передал послание Стефану, и тот, не удосужившись даже присесть, жадно поднёс бумагу к глазам.
«Мы, Его Величество Фридрих Пятый», - значилось в письме, - «Милостью Величайших Божеств король и властитель Дагтары, Ларассы и государства Лоттского, защитник Веры и Правосудный Покровитель добрых своих подданных, обращаемся к Его Высочеству Стефану Второму, великому герцогу Ринисскому, сыну сестры нашей Камиллы и возлюбленному племяннику нашего величества.
Видят Превеликие Божества, мы правили Дагтарой разумно и справедливо, как завещал Хранитель, были благодетельны и милосердны, как заповедовала Творец, и не было ещё в Дагтаре государя, что так заботился о благоденствии своих подданных, как радели о нём мы. И на земле, и на Небесах ведают, как безупречно мы исполняли свой Долг, ныне велящий нам назначить преемника, после нашей неизбежной кончины – ибо даже короли смертны – способного принять на свою голову груз нашей Короны. К несчастью, Божества не даровали долгих лет единственному нашему сыну, и из всех наших чад одна лишь принцесса Эрина здравствует по сей день. При всей нашей любви к ней Долг не позволяет нам назвать её наследницей, ибо женщине, чей долг пребывать в покорности и смирении, Божества не велят принимать на себя бремя власти. Из наших близких родичей мужеска пола лишь Вы один, наш племянник, не запятнали себя изменой и мятежом, и потому мы согласны в свой час передать престол Вам. Однако, не желая ущемлять дочь нашу в её правах, наказываем мы Вам прибыть ко двору Дагтары и сочетаться с неё священными узами брака, дабы могла она взойти на трон об руку с Вами, супругом своим и повелителем».
Скользя глазами по убористым, размашистым строкам этого послания, Стефан явственно ощущал, что брови его непроизвольно хмурятся, а сквозь усталость, пристыженность и общую душевную надломленность, рывками пробивается гнев.



Письмо было откровенно оскорбительным – соблюди Фридрих малейшие приличия и попытайся скрыть заносчивость напыщенно-благолепными формами, Стефан в своём смятении ничего бы не приметил. Уж больно измучен и опустошен был ныне великий герцог Ринисский, дабы ухитриться разглядеть скрытые между строками смыслы. Но Фридрих, похоже, был настолько уверен в готовности племянника раболепствовать перед дядиной персоной, что даже не удосужился замаскировать собственное высокомерие, и это привело Стефана в бешенство.
- Вынужден признать, тон письма и впрямь неучтив, я бы даже сказал, оскорбителен, - подал голос канцлер, и в тоне его вновь зазвенела сталь – совсем как там, в пропитанной кровью комнатушке, - Но поймите и вы, ваше высочество: мы маленькое, не побоюсь этих слов, слабое и нищее герцогство, и, пожелай ваш дядя пойти на нас войной, мы не выстоим против него ни дня. Это – первое, что вам следует разуметь, имея дело с его величеством. Когда человек, наделённый таким могуществом, желает кого-то облагодетельствовать, дары его должно принимать с признательностью, пусть даже они покоятся в ларцах, овитых терновыми ветвями.



- Да уж скорее вымазанных нечистотами! – Стефан смял злосчастное послание и с яростью швырнул его обратно на столик. Письмо прогневило его, но к гневу примешивалась предательская растерянность. Уж больно заманчивым кусочком была дагтарская корона, чтобы отринуть её из одной лишь уязвлённой гордости.
- Что вы говорите, сын мой! – Камилла ахнула и потрясенно закрыла рот руками. – Ваши грубые выражения терзают мой слух!
- Виноват, матушка, - Стефан не причислял «нечистоты» к крепким словцам, но всё же почёл за благо признать оплошность, – Однако, ваш царственный брат и впрямь обращается ко мне в весьма уничижительном тоне.
- Такой уж он человек, сын мой, - вздохнула Камилла, и по лицу её мимолетом пробежала тень.
На какое-то мгновение в приёмной воцарилось тягостное молчание, нарушаемое лишь тихим потрескиванием сыроватых поленьев в камине и шумным прерывистым дыханием господина канцлера. Затем герцогиня вновь заговорила – сбивчиво и встревожено.
- Я не должна… не имею права судить своих братьев, но, сын мой, вы отправляетесь ко двору одного из них, и вам следует понимать, с каким государем вы имеете дело. Несомненно, наслышаны вы и о другом моём брате, Руперте, той истории с мятежом и его последствиями… Говорят также, что Руперт отравил нашего бедного отца… В этом его обвиняли Фридрих и мой покойный супруг… Я, право же, не берусь об этом судить, в то время мне едва минуло четырнадцать, и – Божества! - меня пугает одна мысль о столь диком злодеянии! Скажу лишь одно: те кошмарные события сильно повлияли на Фридриха, он… он ожесточился, закрыл своё сердце даже для собственной семьи. И посему, молю вас как ваша мать: не говорите королю, что в самом деле стряслось с послами. Правда всколыхнет в его душе старые обиды, и, боюсь, вы станете первым, на кого обратится его гнев.
Стефан непонимающе мотнул головой.



- Иными словами, Вы полагаете, что случившееся в Хадце напомнит дяде о пропавшей принцессе? Ради Божеств, но с ней-то, пожалуй, всё ясно.
Сам Стефан не видел в этой истории ничего таинственного. Исчезновение маленькой принцессы играло на руку её преступному отцу: неизвестность спасала его от удушения в темнице, а девочку со временем можно было выгодно выдать замуж, обеспечив мятежникам сильных и заинтересованных в победе союзников. И если за восемнадцать лет принцесса так и не объявилась с армией и сыновьями, то, верно, лишь потому, что почила в раннем детстве да упокоилась под чужим именем. Концов теперь, конечно, не сыщешь, а трясущийся за свою корону Фридрих всё ещё боится появления старшей племянницы, оттого и сохраняет «любимому» братцу то, что с трудом можно назвать жизнью. Сам Стефан предпочёл бы плаху и топор палача.
- Я не говорю о принцессе Катинке, сын мой, - мысли Стефана прервал тихий голос матери. – Я говорю о моём отце, короле Бартоше. Знаете ли вы, как он умер?
Стефан растерянно повернулся к вдовствующей герцогине.
- От внезапной лихорадки, матушка. Разве нет?
- Что ж, можно сказать и так, - Камилла разом помрачнела. – И, всё же, лихорадка его поразительно напоминала ту, что унесла жизнь посла Саросси.
- Но ведь Саросси пал жертвой злых духов – не яда, как дед. Или?.. – Стефан хрипло прокашлялся и подозрительно покосился на канцлера и мать. – Что со вторым дагтарцем?
- Боюсь, что кровавая лихорадка сгубила и его, - канцлер устало прикрыл глаза. – Мэтр Амзель оказался бессилен, как и в случае с господином Саросси.
Стефан скривился, словно от боли, и нервно протёр виски.
- Постойте, господин канцлер… Это выходит… выходит одно из двух: либо принц-отцеубийца не был отцеубийцей, либо в моём замке завелись отравители?
- Едва ли в вашем замке, мой государь, - покачал головой канцлер. - Саросси подавал сильные признаки сего… недуга уже тогда, когда ступил в город через Чёрные Ворота.



- Стало быть, мой дядя... мой второй дядя… - мятежник, но не отравитель? – Стефан досадливо дёрнул плечами, всё ещё не понимая, куда клонит канцлер.
- Ах, сын мой, стоит ли рассуждать об этом сейчас, по прошествии стольких лет? – скорбно вопросила Камилла. – Вся эта история так ранила моего брата Фридриха!
«Ну, прямо нежная и трепетная натура, как же!» - оскалился про себя Стефан.
- И потому, государь мой, господин Саросси скончался от ожогов, полученных при пожаре в Хадце, и я молю вас изложить королю Фридриху именно эту версию, - канцлер неотрывно смотрел на своего государя, и под мутным взглядом этих зорких болотистых глаз Стефан разом сник.
Наверное, оба они – и канцлер, и матушка были правы. Ни к чему ворошить прошлое и ни к чему пытаться разгадать то, что, по всей видимости, было делом рук злых духов, посетивших злополучный форт в ночь трагедии.
«В конце концов, к чему мне всё это? На что мне вникать в перипетии поросших былью заговоров? Приеду ко двору, женюсь на принцессе Эрине и увезу её сюда, в Тевен», - легкомысленно решил Стефан и с присущей ему беспечностью заверил мать и канцлера в своём бесконечном согласии.

Она любила вставать спозаранку, пробуждаемая шершавым языком Явора, в сопровождении одного лишь пса выскакивать за ворота Старой Каменицы – поместья, принадлежавшего тётке её покойного мужа, и бежать вдаль по покрытым инеем равнинам, ложбинам и узеньким тропкам – к реке, пролеску, бескрайним пшеничным полям. В эти тихие часы, когда замерший мир ещё не воспрянул от ночной дрёмы, она чувствовала себя по-настоящему живой и, позабыв о насущных тревогах, упивалась свободой, будто малое дитя, счастливая, восторженная и беззаботная.

И, всё же, нынешним утром радость её была омрачена. Привидевшийся ночью сон никак не желал уходить из её головы, сколько бы она не гнала его прочь и не силилась забыть. Удрученный вельможа, вмиг превратившийся в мерзкого мужлана, бранившегося и извергавшего угрозы, то и дело оживал в её памяти, и ей отчего-то казалось, что приснившееся не было плодом разыгравшегося воображения.



Думы Гелы прервал пёс, притащивший в зубах выисканную в жухлой траве палку. Пять лет назад господин Жигимонт преподнес ей в дар маленький белый комочек, отчаянно пищавший и тыкавшийся в ладони мокрым чёрным носиком. Госпожа Дргомира недовольно качала головой, приговаривая, что молодой даме пристало заводить комнатных пудельков, а место больших пастушьих собак – рядом с ватагой овец. Однако, Гела с благодарностью приняла дар, и с тех пор, несмотря на ворчание тётки мужа, Явор стал её верным компаньоном – куда бы она не направлялась, всюду сопровождал её большой белый пёс.

- Давай сюда, Явор! – Гела сделала робкую попытку выхватить палку из пасти пса, но тот крепко вцепился с неё клыками. – Ах, какой же ты упрямец, право слово! Ты, что, не желаешь больше играть?



После недолгой борьбы Явор поддался и отпустил палку. Гела ласково почесала его за висячим ухом и, пробежав немного вперёд – туда, где просёлочная дорога спускалась к реке, бросила ветку в заросли высокой сухой травы.

- А вот теперь отыщешь, дружок? – хихикнула Гела и ехидно подмигнула псу, точно тот был разумным существом, и Явор, как на спор, кинулся за палкой.

Гела стащила с рук перчатки и принялась нервически теребить их. Задорные игры с собакой, нарочитое веселье нисколько не умаляли неясной тяжести на душе, вызванной странным сном, и Гела с неутешной тоской подумала о своём покойном супруге. Будь Карлис жив, она без колебания поведала бы о тяготивших душу сомнениях, поделилась своими страхами, беспокойством и дурными предчувствиями. Но Карлис покоился в земле – уже шесть лет как его унесла чахотка, и Гела с маленьким сыном осталась в доме его тёти и её мужа, Драгомиры и Жигимонта Юрховичей. О нет, она отнюдь не была несчастлива – Юрховичи всегда относились к ней с участием и теплотой, а внука и вовсе обожали, но Гела, отвечая им искренней привязанностью, всё же чувствовала, что не могла говорить с тётей и дядей Карлиса столь же свободно, сколь с ним самим.

- Ведь мне совсем некому выговориться, - не без горечи прошептала она, и улыбка соскользнула с её тонких губ. - Наверное, это и есть одиночество.



Гела тяжело вздохнула, натянула перчатки, чувствуя, как ладони её заныли от холода, и тотчас вся встрепенулась, услыхав протяжный собачий вой. Она устремила взгляд в сторону реки, куда побежал Явор. Пёс стоял у самых зарослей сухой травы и, позабыв о поисках палки, заливался тревожным лаем.

- Что такое? – спросила Гела скорее у самой себя. – Явор, ко мне! Явор!

Обыкновенно выполнявший все команды пёс не двинулся с места, продолжая гавкать и скулить.

- Да что это с ним? – пробормотала себе под нос Гела и, подобрав юбки, спешно направилась к зарослям.

Второпях спустилась она по проселочной дороге, перешагнула через ствол поваленного дерева и в два счёта очутилась рядом с псом. Тот продолжал выть, уткнувшись носом в промёрзшую землю.

Вдруг в глаза Геле метнулось лиловое пятно, скрытое высоченным сухим быльем. Повинуясь какому-то жуткому предчувствию, Гела подошла поближе, и из груди её вырвался сдавленный крик.

В зарослях, надёжно укрытая густой великорослой травой, лежала мёртвая женщина.



В дорогом дорожном платье лилового оттенка, отороченном жемчугом чепце, открывавшим часть светло-русых волос, она уставилась на Гелу зияющей пустотой глазниц: глаз у покойницы не было.

satterlly, спасибо большое за отзыв! Постараюсь в дальнейшем не разочаровать)
Убийца отнюдь не поехавший, он преследует свои интересы. Всё, молчу

С завидной быстротой распространялись и вести о сколь-нибудь важных гостях, наведавшихся к кому-то из здешних, не говоря уж о тех, кто остановился в Костомлотской таверне. Старый трактирщик был большим любителем почесать языком да перемолоть косточки своим постояльцам, но о даме в лиловом платье Гела не слышала ровным счётом ничего.
Эта беспросветная неизвестность и, пожалуй, чудовищность учинённой расправы переполняла сердце молодой вдовы щемящей тоской, но к тягости на душе примешивалось странное возбуждение, от которого разом пересыхало во рту, и мелкая дрожь пробегала по пальцам. Сама не в силах объяснить почему, Гела чувствовала, что не успокоится, пока не выведает имя той несчастной.
- Ах, как это волнительно, не правда ли, дорогуша? – громкий голос госпожи Драгомиры прервал раздумья её невестки. – Вот верно говорят: не было бы счастья, да несчастье подсобило! А то я уж и не припомню, когда последний раз великий герцог навещал Костомлоты. На моём веку такого точно не случалось, да и при жизни моего батюшки тоже! Даже когда старый герцог собирался на ту войну, тоже проезжал через злополучный Хадц! – cреди негласных правил, которые госпожа Драгомира завела в Старой Каменице, с особым тщанием соблюдалось одно – во время трапезы никто не смел толковать о смерти, хворях и прочих несчастьях, оттого за столом в господском доме царило напускное оживление.



- Так ведь через Хадц дорога была быстрее, а через нас ему придётся сделать большой крюк, - резонно заметил Жигимонт. – Но теперь-то на пепелище не переночуешь, а больше на том тракте постоя для всей свиты не сыщется.
- А вот я бы побывал в Хадце… - мечтательно произнёс Патрик, шестилетний сын Гелы. – Матушка, может, отпустишь?



- И думать не смей, - шикнула на него Гела, и, нервически укусив неровный ноготь, вернулась к угрюмому созерцанию постылой плошки.
- Надеюсь, воротится его высочество той же дорогой! Страсть как хочется увидеть его молоденькую невесту! Все твердят, что она просто красавица! – довольно промурлыкала госпожа Драгомира, поправляя нитку жемчуга на шее. Больше всего на свете она обожала наряжаться, и страсти этой не изменяла даже в почтенном возрасте – уже немного располневшая и с чуть заметной сединой в волосах, она всё ещё была хороша собой и на ярмарках нередко ловила восхищенные взгляды кавалеров.
- Не воротится он больше в Риниссу – вот и весь сказ! – громко фыркнул господин Жигимонт, и в глазах его промелькнуло мимолетное презрение. – Получили мы на свою голову Фридриха, помяните моё слово!
- Фридриха? – Гела в растерянности уронила оловянную ложку на стол.



Господин Юрхович сидел во главе длинного, покрытого вышитой скатертью стола и, ухмыляясь, оглядывал домашних. Небрежно брошенное замечание и грубоватая усмешка, которой он сопроводил эти слова, не произвели ни на кого из сидевших за столом большого впечатления, да и сам Жигимонт, пожалуй, просто озвучил очевидное, но всё же Гела съёжилась от неуловимого холодка, пробившего её с ног до головы. Что в словах дяди покойного Карлиса вызвало в ней этот трепет, Гела и сама не могла разуметь. Конечно, Чёрный Фридрих никогда не отличался мягкостью, а после смерти супруги и вовсе снискал себе славу тирана, но что за дело ей, простой ринисской помещице, до грозного короля, восседавшего на дагтарском троне?
- Ясное дело – Фридриха, - усердно пережёвывая пищу, пробурчал Жигимонт. – Наш-то канцлер хоть казнокрад каких поискать, но всё ж не изувер. А вот Фридрих – то совсем другое дело. Бардака такого, как у нас, он, конечно, не стерпит, но вот взять хотя бы ту историю с министром Келмом или с молодым Винриком… Последнего он и вовсе велел сперва повесить не до смерти, затем…
- Жигимонт! Ради Творца и Хранителя – не в этих обстоятельствах и не за столом! – строго перебила мужа госпожа Драгомира, и тот разом сник под её суровым взглядом.
В мелких раздорах супругов Гела обыкновенно занимала сторону более приветливого и добродушного Жигимонта, но на сей раз резкость Драгомиры пришлась как нельзя кстати.
- Смею заметить… достопочтимый господин Юрхович… - прокашлявшись, подал голос мальчишка-дознаватель, - Мы итак под властью Чёрного Фридриха. Ведь всем у нас заправляет канцлер, а он человек вдовствующей герцогини, которая в свою очередь младшая сестра короля.
Притворившись, что протирает платком губы, Гела спрятала вымученную улыбку, невольно появившуюся на её губах при мысли, что Касьян просто повторял чьи-то слова. Но, как бы там ни было, больше ковыряться в плошке она не желала.
- Пожалуй, я уже наелась, - Гела поднялась со стула. – Господин Слезак, я подожду вас на крыльце.
Рябой дознаватель неловко вскочил со стула, ударившись при этом о стол и издав негромкий вскрик.
- Госпожа Закржевская, я весь в вашем распоряжении! То есть, я хотел сказать, что я тоже всё, – его веснушчатое лицо при этом залилось краской. – Господа, премного благодарен вам за гостеприимство. Честь имею, – Касьян неловко откланялся и, схватив брошенную наземь суму, бросился к выходу.
В большинстве ринисских поместий горницы служили одновременно и сенями, и трапезной, и гостиной, где члены семейства собирались по вечерам. Старая Каменица не была исключением: под низкими сводами этой просторной, изрядно натопленной комнаты Юрховичи и их невестка проводили добрую часть своего времени. Здесь помещались и длинный дубовый стол, и большой чадящий камин, в непосредственной близости от которого располагались грубой работы деревянные скамьи, скрипящие колченогие кресла, прялка госпожи Драгомиры и кипа мягких подушек, на которых Гела сидела вечерами, уткнувшись носом в очередную книжку. Тётушка Карлиса вечно пеняла на это диковинное пристрастие: книги стоили целое состояние, да и женщине пристало коротать время за шитьем, а не перелистывать пожелтевшие страницы, точно учёный муж. Гела в ответ лишь кротко улыбалась и неизменно отвечала, что так уж она привыкла. Шитьё давалось ей из рук вон плохо, а чтение она полюбила, ещё обитая в Костомлотах с отцом. В крепости была неплохая библиотека, и юная дочь коменданта засиживалась там допоздна, пока отец боролся со скукой, поглощая очередной кувшин с вином.
Направляясь к выходу, Гела окинула беглым взглядом сидевших за столом. Высокий, ладный господин Жигимонт с его короткими усиками и улыбчивым ртом, моложавая госпожа Драгомира да Патрик, её, Гелы, сын – живой шкодливый мальчишка с широко вытаращенными глазами, точная копия покойного отца.



«Да, порой они бывают несносны, но они – моя настоящая семья, и я люблю их», - пронеслось у неё мыслях. – «Как бы я хотела сказать то же самое про своих отца и мать! Ах, нет, я не должна так думать – это грешно».
И, украдкой укусив себя за ноготь, Гела шагнула на широкое, укрытое навесом крыльцо, где прямо под узким оконцем стояли два старых, видавших виды кресла – в хорошую погоду госпожа Драгомира частенько приходила сюда с вязанием.
Молодая вдова уселась на одно из кресел, на другое предложила опуститься Касьяну. С крыльца открывался вид на окутанный прозрачным туманом двор, где давно уже кипела жизнь. Две девки-чернавки, согнувшись, тащили тяжёлые вёдра с водой, пронзительно кудахтали куры, отгоняя друг друга от кучки просыпанного кем-то зерна, скучающий Явор гонял ворон, бородатый мужик рубил дрова для камина.
«Вот из таких повседневных, ничем не примечательных мелочей и складывается жизнь!» - подумалось вдруг Геле. – «За этим привычным фасадом скрываются наши радости, горести, надежды. Как безжалостно мы слепы, не ценя спокойную рутину!»
- А ведь где-то стоит дом той несчастной, живут её близкие… - невольно вырвалось у неё. – Они и не догадываются о её страшной участи!
Касьян задумчиво шмыгнул носом – то ли простывший, то ли растроганный речью собеседницы, а Гела, обуреваемая неясным смятением, отчаянно вцепилась пальцами в потёртый подлокотник кресла. Она должна – нет, просто обязана, узнать имя этой бедняжки! Хотя бы сделать попытку…
Снова укусив ноготь, Гела призадумалась. Откуда бы ни приехала эта дама и куда бы не держала путь, самым подходящим постоем для неё оставался женский монашеский орден Смирения и Благочестия. Ну, разумеется! Если исключить поместья, то единственным местом, где порядочная женщина могла найти приют, оставался монастырь. И для того, чтобы преодолеть путь от обители до места, где убиенная встретила свою судьбу, ей нужно было переправиться через реку.
Гела воспрянула, приняв решение. Как только господин Слезак закончит с расспросами, она отправится к переправщику и всё у него выведает.
- Ты её знала, матушка? – из раздумий Гелу вывел взбудораженный голос сына.
- Кого?
- Ту даму без глаз! Ты ведь толкуешь о её близких, - с самым что ни на есть серьёзным выражением на курносом лице Патрик уселся на пол подле матери.
- Я же говорила, что нет! Иди в дом, котик, нас с господином Слезаком ждёт важная беседа.
- Можно я здесь посижу, матушка? Ну, прошу тебя! – Патрик состроил жалостливую рожицу. – Все одно я уже знаю, что её удавили и вырезали глаза!
Гела недовольно насупилась, а затем махнула рукой. Что толку! Не от неё, так от прислуги или Жигимонта мальчик все равно выведает все пугающие подробности.
- Спрашивайте, господин Слезак, и покончим с этим, - коротко сказала она.



Рыжеусый дознаватель весь нахохлился и с важнецким видом поинтересовался:
- Так, стало быть, убиенную обнаружил ваш пёс, госпожа Закржевская?
Гела кивнула.
- Явор вдруг остановился, как вкопанный, и залаял. Я позвала его назад, но он не послушался. На него это так непохоже, он всегда с готовностью выполняет мои команды. Поэтому я и пошла посмотреть, в чём там дело. И увидела её – без глаз и в жемчужном чепце.
Касьян вдруг охнул и во все глаза вылупился на Гелу.
- Вы говорите, в жемчужном чепце?!
- Ну да, в чепце, - удивлённо пробормотала Гела.
Дознаватель резко подался вперёд.
- Вы уверены, госпожа Закржевская?
- Как в том, что сейчас беседую с вами, - Гела неудомевающе кивнула. Что вызвало столь бурную реакцию Касьяна? Неужели, когда на место поспела стража, чепца на даме уже не было?
- Значит, душегуб всё это время скрывался поблизости, а затем втихаря прибрал ценности… - своими словами дознаватель подтвердил её догадку.
- Полагаю, обобрал её уже не убийца, - растерянно проронила Гела. – Он бы не стал выкалывать ей глаза, будь это простой грабёж. Хотя, это, конечно, не моё дело…
- Конечно, это не грабёж! – проигнорировав последнюю реплику матери, оживился Патрик. – Зуб даю, это безумный дед Угеров!
- Нехорошо так говорить, котик, - пристыдила его Гела. – Бедный старик выжил из ума, но он и мухи не обидит, к тому же Угеры наши добрые соседи.
Касьян что-то неразборчиво промямлил себе под нос, Патрик подскочил на месте, взбудораженный своим домыслом, а Гела озадаченно ковырялась в носу, стараясь воскресить перед собой образ дряхлого старика, деда Томаша Угера. То был сухой неприятный человек со зловонным беззубым ртом и бельмом на правом глазу. Был он молчальник да брюзгливец, не жаловавший никого, даже своих внуков. Мальчишек он и пугал, и раззадоривал, нередко становясь мишенью для их мелких пакостей. Гела хотела бы думать, что Патрик не участвовал в этих гадких проказах, но, к сожалению своему, ручаться за то, что вытворял сын, пока взрослые не видели, она не могла. Госпожа Драгомира тоже недолюбливала этого человека и говаривала, что он всегда был "немного не в себе", а Гела, забегая к своей закадычной подружке – Дине Угер, старалась обходить старика стороной. И всё же мысль о том, что старый помещик был способен на хладнокровное убийство, казалась вдове Закржевской нелепой.

Ответив на пару заурядных вопросов Касьяна и на том раскланявшись с ним, Гела подозвала к себе Явора и, передав через служанку, что идёт гулять с собакой, поспешила по направлению к речной переправе.
Жил переправщик в маленькой покосившейся лачуге на берегу реки. Покрытые тёмным мхом бревенчатые стены, плоская глиняная крыша, крохотные оконные отверстия, затянутые высушенной кожей карпа – всё навевало тоску и грусть, обыкновенно пробуждаемые в душе нищими жилищами. И всё же домик переправщика мог бы выглядеть опрятнее, кабы хозяин его поменьше прикладывался к чарке с горелкой.
Гела постучала в трухлявую дверь и, не дождавшись ответа, вошла.
Внутри лачугу обволакивала затхлая темнота, лишь трепыхавшийся в дальнем углу огонёк одинокой свечи худо-бедно освещал замызганный стол, сплошь заставленный кувшинами с дешёвым пойлом. За столом, уронив небритую седую голову с залысинами на грязные руки, громко храпел неряшливый мужчина. Гела вздрогнула от стыда, узнав в этом мерзком опустившемся пьянчуге своего отца.
На цыпочках приблизилась она к сопевшему коменданту. От немытого чахлого тела разило хмелем и потом, в посеревших щетинистых волосах блестели проплешины. С трудом совладав с невольным отвращением, Гела легонько потрясла родителя по плечу.



Порой она ловила себя на том, что понимала мать, покинувшую супруга через несколько лет после рождения дочери. Бедняжка, ей было невмоготу жить с этим гадким пьяницей, и всё же, как могла она оставить ему родное дитя?
«Вот я бы ни за что не бросила своего мальчика, пусть даже с добрыми людьми», - с досадой подумала Гела. – «А она… Как она могла, какая она мать после этого?»
Позади раздался неясный шорох, и Гела резко обернулась на звук. Прямо перед ней вырос рябой плечистый детина с медно-рыжей бородой и выпуклым, шишковатым лбом. На поясе у него висел туго набитый мешочек – при каждом движении владельца монеты в нём тихо звенели. То был переправщик Йино – известный в округе пьяница и верный собутыльник Дамира Дутки, коменданта Костомлотской крепости. От Йино за анир разило хмелем и какими-то терпкими травами, и Гела невольно поморщилась. Если по отдельности эти запахи можно было снести, то вместе они были просто невыносимы.
- Ух ты, какая красоточка к нам пожаловала, бес тебя побери! – Йино глумливо фыркнул и, покачиваясь, приблизился к незваной гостье.



Явор напрягся и выгнул шею, а Гела в страхе отшатнулась, прижавшись к столу. Тело её пробила крупная ледяная дрожь, руки покрылись холодной испариной, сердце сжало тугим кольцом ужаса. Своей коренастой фигурой Йино загораживал единственный путь к спасению, и от одного взора его затуманенных дешёвым пойлом глаз у Гелы затряслись поджилки.
- А ведь хороша потаскушка! – переправщик пнул валявшуюся на полу чарку и сделал ещё один шаг по направлению к Геле. Та рванулась было в сторону, но рыжий Йино грубо схватил её за руку.
Явор зарычал и впился переправщику в ногу, и в этот миг из тёмного угла молнией выскочил жилистый темноволосый мужчина и, обхватив обидчика Гелы за горло, резко оттащил его в сторону. Тут же хлопнула дверь, мелькнули ярко рыжие волосы, и в домик ворвался Касьян Слезак.



Он бросился было на подмогу переправщику, но крики Гелы заставили его усомниться в правоте пропойцы. Вместе с темнобородым господином, в котором Гела узнала городского лекаря, Касьян скрутил отчаянно брыкавшегося и извергавшего скабрезную ругань Йино. Вдвоём они крепко связали его найденной среди хлама верёвкой и, бросив в грязный угол, тяжело отдышались. Шум драки разбудил пьяного коменданта Костомлот, но во всеобщей суматохе никто не обратил на старика внимания.
- Вконец ополоумел, старый бражник! – лекарь презрительно плюнул в сторону Йино и повернулся к Геле. – Вы уж простите его, госпожа Закржевская. Видать, перебрал он малость. Я хочу сказать – он, конечно, всегда навеселе, но чтоб до такого состояния… Первый раз вижу!
Гела стояла, вцепившись руками в обшарпанную столешницу, и тупо переводила взгляд с молодого лекаря на Касьяна, столь неумело пытавшегося скрыть замешательство напускной строгостью.
- Что вы здесь делали, госпожа Закржевская? – прерывающимся голосом вопросил дознаватель, а Гела, трепеща, как осиновый листок, не могла даже выдумать достойное оправдание своему порыву.
- Я… я хотела узнать что-то о той женщине, - не отрывая глаз от своих спасителей, честно призналась она. – Я подумала, что, если никто из соседей о ней не слышал, то…
И тут яркой вспышкой догадка озарила Гелу. Она ахнула и, быстро повернувшись к лекарю, поинтересовалась:
- А вы для чего таились в темноте, господин Шадор?
Пакош Шадор – жилистый долговязый молодой человек с длинными узловатыми руками и узким овальным лицом, многозначительно кивнул в сторону связанного переправщика.
- Принёс ему одно снадобье.
Гела рассеянно кивнула, удовлетворившись этим ответом. Всё ещё пребывая в смятении, она приблизилась к отцу, тоскливо осматривавшему стол в поисках полного кувшина.
- Нет, отец, хватит с вас! – воскликнула молодая женщина и, приметив не опорожнённую ещё чарку в дальнем углу, без раздумий вылила содержимое наземь.
Седой комендант охнул и одарил дочь обиженным взглядом – точь-в-точь как у побитой собаки.



- Ах ты моя кара! Ты – плод моего греха, ходячее наказание! – запричитал господин Дутка. – Ох, я виновен, как я виновен… Где моя чарка?..
Гела лишь укусила себя за ноготь, полная разочарования и досады на саму себя. Поведение отца постоянно вынуждало её краснеть перед соседями, а сам он – вечно грязный, вонючий, причитающий, вызывал лишь омерзение и тошноту в горле. Гела стыдилась отца, хоть и стремилась скрыть свою нелюбовь к нему. Ещё ребёнком, слушая дружественные наставления нянюшки и капеллана Костомлот, тщетно силилась она проявить хотя бы терпимость к отцовской слабости. И все её попытки разбивались, как хрупкое стекло, стоило ей вновь найти отца под скамьёй, пьяного, как борова.
- Ходячее наказание здесь только вы, отец, - прошипела Гела. – Поднимайтесь, я провожу вас до крепости.
- Ты? – отец нелепо вылупился на неё. – Ты… Ты кто?
- Творец и Хранитель, дайте мне сил! – Гела закатила глаза. – Я Гела, ваша дочь.
- Гела? Ах да, Гела… - комендант выставил вперёд грязную волосатую руку, словно пытался нащупать что-то в спертом воздухе хижины. – Гела… Как я виноват… Виноват перед Гелой… Ох… Дайте вина, Божествами заклинаю, не губите!
Он попытался встать, но ослабленные избытком хмеля ноги не держались на земле, и почтенный комендант с грохотом повалился на грязный земляной пол.
Гела вскрикнула от неожиданности и тут же покрылась краской. Она метнула смущённый взгляд на Касьяна, но тот в приливе истинного вдохновения допрашивал связанного Йино. Лекарь, всё время стоявший поодаль и внимательно прислушивавшийся к допросу, лишь тихо присвистнул.
- Да, переправил я эту проклятую бабу, бес тебя подери! – орал переправщик, злобно таращась на дознавателя. – Ну, так что? Если её потом порешили, я-то тут причём?
- А на госпожу Закржевскую зачем напал, паскуда?! – Касьян голосил немногим тише Рыжего Йино.



- Так где ж я на неё напал?! Так, попужал малость!
- Врёшь, негодяй! – рявкнул дознаватель. – Что, убил ту даму и вошёл во вкус, висельник ты поганый?
- Да никого я не убивал, Божествами клянусь! А что этой молол, - заметно протрезвевший переправщик кивнул на Гелу, - Так это так, по-пьяни. Тварюгу эту уберите, будет вам!
Слезак громко хмыкнул, явно не доверяя словам рыжего пропойцы, а Гела вся вспыхнула от возмущения, смекнув, что определение «тварюга» предназначалось Явору.
Аккуратно переступив через отца, теперь уснувшего прямо на полу, Гела приблизилась было к псу, как вдруг взор её уловил еле заметный блеск в куче всякого хлама, в беспорядке наваленного у стен лачуги. Вновь повинуясь смутному предчувствию, она приблизилась к рухляди и обомлела. Посреди всяческого старья, едва прикрытые, лежали жемчужный чепец несчастной женщины и округлый с крупным алмазом посередине медальон.
- Господин Слезак, взгляните! – только и сумела вымолвить Гела, но и этих слов оказалось более чем достаточно.
Касьян быстро подошёл и, кинув на драгоценности мимолётный взгляд, победно обернулся к Йино.
- А это ты как объяснишь, а, душегуб? Что, обогатиться захотел?
Йино переменился в лице и выругался так грязно, что Гела вспыхнула от стыда.
- Да не убивал я эту бабу, зову Хранителя в свидетели! – взревел Йино.
- А как же тогда вещи покойной оказались у тебя, а? – Слезак грозно навис над переправщиком.



- В самом деле, это весьма подозрительно… - подал голос доселе молчавший лекарь.
Переправщик вновь сотряс воздух площадной бранью.
- Да, прибрал я эти побрякушки, так то бесы попутали! Но взял я уже у покойницы, Божествами клянусь! Я как увидел эту мертвячку, так ошалел! А потом гляжу: чепчик-то непростой на ней, и в она руке какую-то побрякушку диковинную сжимает… Вот бесы и понудили меня заныкать эти вещички! Ей-то они всяко ни к чему уже, а так хоть толк с них будет!
- Тоже мне, бесы ему виноваты! Сейчас пойдёшь со мной в крепость, там живенько разберёмся, какие такие бесы тебя попутали! – сурово возвестил Касьян и, повернувшись к лекарю, добавил уже более приветливым тоном: - Господин Шадор, не сочтите за труд, сходите в Старую Каменицу за подмогой. Боюсь, удерёт наш бесноватый по пути…
Лекарь недовольно поморщился: ему явно не улыбалось потратить своё время на дорогу до близлежащего поместья.
- Не стоит беспокоить господина Шадора по таким пустякам, - пришла ему на помощь Гела. – Я иду домой – видать, отец не настроен возвращаться в Костомлоты. – Она кивком указала на храпевшего коменданта. – Я и передам вашу просьбу, господин Слезак.
И, подозвав Явора, Гела вышла из пропитавшейся хмелем да плесенью лачуги, вдохнув полной грудью влажный предзимний воздух, и направилась по дороге к Старой Каменице.
***
В широких галереях старого замка было холодно и пустынно. На ветвистых кованных канделябрах танцевали рыжие огоньки, высокие каменные стены врезались в побелённый сводчатый потолок.
Гелу пробил озноб, в душе нарастала лёгкая паника. Откуда-то издали раздавался приглушённый грохот – точь-в-точь как в прошлом сновидении, промелькнуло в её спутанном сознании.
Вдруг прямо перед собой Гела увидела маленькую девочку лет трёх-четырёх. Крепко прижав к себе куклу, она уверенно семенила вперёд по галерее. Её светлые волосы, ещё слишком короткие, чтобы убрать их в причёску, чуть колыхались при ходьбе.
«Такая малютка! Что она делает здесь одна?» - мысленно поразилась Гела, но вместо того, чтобы окликнуть девочку, лишь медленно последовала за ней.



Девочка остановилась у широкой, окованной железом двери. Оттуда доносились сдавленные рыдания женщины, и негромкие слова утешавшего её мужчины – если бы не грохот, Гела смогла бы разобрать, что он говорил.
Рука её, будто не повинуясь ей, потянулась к дверному кольцу… и Гела вдруг очутилась в полной кромешной тьме.
Грохот разом смолк, сзади слышался лишь невнятный шорох. Молодая женщина резко обернулась на звук.
Рядом с ней стояла убиенная дама, её русые волосы свободно струились по плечам, оказавшиеся на месте глаза смотрели холодно и надменно. Женщина облачилась в длинную ночную рубаху – точно такую же, как у Гелы, и при мысли об этом к горлу молодой вдовы отчего-то подступил горький ком.



- Самозванка… - язвительно проронила дама.

Если будет время, и не затруднит, за перекраску была бы очень благодарна

Маржи вспыхнула от негодования, готовая разразиться слезами отчаяния и бессилия. Но нет – только не при этой бесстыжей гадюке с её благонравно сложенными ручками и низким хрипловатым голосом.

- Не смей мне лгать, мерзавка! – Маржи вплотную приблизилась к камеристке. – Ты сама ведь её и подложила, так? Кто дал тебе эту записку? Отвечай же!

- А если не отвечу, что вы сделаете? – служанка безбоязненно ответила на пылающий взгляд госпожи. – Выставите вон? Так и я в долгу не останусь - раскрою все ваши шашни! Вот потеха-то будет! Отправитесь прямиком в монастырь или в темницу, как ваш батюшка!

Камеристка гадко хихикнула и, мурлыча себе под нос беззаботную мелодию, легонько шмыгнула за дверь.

Дрожа и задыхаясь, Маржи в каком-то исступлении шарила рукой по маленькому писчему столику. Схватила золочёный подсвечник и швырнула его о стену. Тот отскочил и с громким стуком рухнул на пол. На душе стало чуть легче, и девушка села на кровать, стараясь подавить просившиеся наружу слёзы. Нет, от стычек с камеристкой толку не выйдет – та слишком много знает о своей госпоже. Значит, надо пойти другим путём – решила Маржи и вспомнила о человеке, который был в состоянии помочь и малышке Эрине, и ей самой.





Мёрзлая, припорошенная крупчатым снегом земля коченела под ногами, голые ветви молодых деревцев скреблись о каменные стены, изо рта при дыхании выходил белый пар. Всего за седмицу зима вступила в законные права, и неухоженные смородиновые кусты в монастырском дворике гнулись под тяжестью выпавшего снега.

Воздух здесь был пропитан затхлостью и тоской. Молодая монашка, разгребавшая рыхлые сугробы, недоверчиво косилась на нежданных пришелиц, плешивый старый пёс сопел, опустив голову на лапы, парочка гусей выискивали в снегу зёрна, не гогоча и не кряхтя, и Гела с трудом подавила в себе желание тотчас же убраться прочь из этой живой могилы.

- Ваше благочестие делает вам большую честь, госпожа Закржевская, - над ухом звенел высокий голос чопорной монашки, вышедшей встретить гостью. – Нам очень жаль, что приоресса не может принять вас прямо сейчас. Неотложные дела-с, - прибавила она тоном конторского крючкотвора.



Краем глаза Гела рассматривала монахиню, представившуюся сестрой Эной, казначеей обители. Слишком высокая для женщины, угловатая, ступавшая взмашистыми, крупными шагами, она дышала затаённым недружелюбием, и молодая вдова робела да терялась в присутствии этой строгой, неприветливой сестры.

- Помилуйте, какие извинения! – Гела вымучила улыбку и поправила непослушную светлую прядь, выпавшую из-под соболиной шапки. – Я желала лишь поклониться Божествам да привнести посильный вклад в… в освежение обители. Гляжу, монастырь сейчас переживает не лучшие времена.

Семенившая следов за Гелой и чванной монашкой нянюшка еле слышно фыркнула.

- Госпожа приоресса будет вам признательна, - сухо произнесла Эна и только выше подняла голову.

- Нынешнее состояние обители так удручает, - Гела покосилась на нянюшку, словно прося подмоги, и сделала ещё одну попытку. - Очень прискорбно, что столь благочестивое место страдает от денежных неурядиц. Вы здесь, должно быть, много работаете, чтобы свести концы с концами? Шьёте? И, верно, принимаете постоялиц?

- Разумеется, без дела мы не сидим, – отрезала сестра Эна и, остановившись у ворот приземистого деревянного здания, коротко пояснил: – Это наша церковь, сударыня. Здесь вы можете вознести свои мольбы Творцу и Хранителю, если, конечно, благочестие – то, что привело вас сюда.

Пронизывающий взгляд казначеи заставил Гелу нервно сглотнуть и в спешке отвести глаза. Теперь поведение неприветливой монахини порождало в душе гложущие сомнения, и Геле вдруг подумалось, что все здесь знают больше, чем хотят говорить.

«Это игры воображения – и только», - сказала она сама себе, толкнув полукруглую дверь в храм. – «Госпожа Драгомира заявила бы, что это от глупых книжек, и, на сей раз могла бы оказаться права…»

Внутри церквушки пахло плесенью и сыростью. Низкий потолок с облупившейся побелкой давно пошёл серыми разводами, деревянная кафедра, за которой во время служб проповедовал приглашённый священник, вздулась от влаги, а у статуи Творца, подпиравшей поросшую мхом стену, откололся нос.

Посреди зала, прямо на холодном каменном полу, стояла на коленях послушница и тихо нашептывала себе под нос мольбы превеликим Божествам.



Заслышав сзади шаги, она тут же прервалась и рывком вскочила на ноги. При виде её юного продолговатого личика, свежего морковного румянца и вздернутого веснушчатого носа, Гела воспрянула духом. Тёмно-синие глаза девушки смотрели живо и с интересом, полуоткрытый рот, казалось, был готов расплыться в улыбке.

Нянюшка, неустанно следовавшая за воспитанницей, остановила на тоненькой послушнице не по возрасту зоркий взгляд, и на вдумчивом морщинистом лице её отразилась подозрительность.

- Доброго дня, - Гела покосилась на няню с укоризной и, надеясь расположить к себе послушницу, вложила в это приветствие всё свою теплоту. – Меня зовут госпожа Закржевская, а это моя няня, Анния. Я хотела бы пожертвовать несколько золотых талисов на это богоугодное место.



Девушка – скорее, даже девочка, равнодушно пожала плечами.

- Тогда вам нужно обратиться к приорессе, а она сейчас занята с тем юношей.

- С юношей? – изумилась Гела. – Я-то считала, что мужчины сюда не вхожи.

- Вообще-то нет, но этот представился судейским чином, - с важнецким видом молвила девочка. – Это из-за того, что ту даму, которая останавливалась у нас седмицу назад, убил переправщик. Говорят, не только ограбил, но и вырезал ей глаза, а потом сварил их в котле и съел вместо ужина.

Гела поперхнулась. Как быстро распространяются слухи, и какими нелепостями они обрастают!



- Какой ужас! – молодая вдова картинно всплеснула руками в кожаных перчатках. – А… а что это была за дама? Известно ли тебе её имя?

- Конечно! Рита Влешек, - с охотой поделилась послушница. – Ах, как же жаль её, просто словами не описать! Такая была красавица, приветливая, милая, учтивая, не то что эти… сестры, - девчонка разом погрустнела и издала горестный вздох. – А какие у неё были глаза! Зелёные, что трава летом. Ведь именно их-то он и вырезал. Сущий зверь!

Это оказалось так просто, что какую-то долю мгновения Гела стояла огорошенная, с раскрытым от удивления ртом. Трясясь в карете по оледеневшим дорогам, она ожидала – сама не ведая, почему – изнурительных расспросов, секретов и недомолвок, но девочка, как видно, не находила ни одной причины, чтобы скрыть от незнакомой женщины имя таинственной гостьи.

«Рита Влешек…» - произнесла про себя Гела, словно пробуя это имя на вкус. – «Чего же ты хочешь от меня, зачем приходишь ко мне во снах?»

- Вы знали её? – послушница истолковала смятение собеседницы по-своему, и теперь сгорала от любопытства, надеясь выведать новые подробности.

Гела тяжело вдохнула и пробежалась взглядом по возбужденному личику молоденькой послушницы. Слишком юная, беспокойная и полная жизни – едва ли она очутилась в этом мрачном месте по доброй воле, и молодую вдову вдруг захлестнула волна жалости.



- Как тебя зовут, девочка? – поинтересовалась она.

- Рената, - послушница в нетерпении дёрнула плечами. – Почему вы увиливаете от ответа? Вы её знали, ведь верно?

Нянюшка так и ахнула.

- Язычок-то попридержи, молодка! – одернула она Ренату. – Не видишь, кто с тобой разговаривает?

- Всё в порядке, нянюшка, - Гела примирительно улыбнулась. Странно, но дерзость девочки нисколечко не задела её, лишь пробудила в душе её жалость и сочувствие к Ренате.

- Госпожу Влешек я не знала, но хотела бы… - обратившись к послушнице, неопределенно произнесла Гела. – А тебе, стало быть, доводилось беседовать с ней?

- Кто бы меня подпустил к такой важной птице! Так – лишь издали наблюдала. Ах, какие чудные у неё были наряды – ну, просто мечта! – Рената восторженно покачала головой, а старая Анния, сощурившись, вперила в неё недоверчивый взор.

Вдруг дверь резко распахнулась, и в церковь дунул холодный зимний ветер. На пороге, упёрши руки в бока, стояла сестра казначея, и грозный вид её заставил Гелу попятиться.



- Рената, тебе нечем заняться? Раз так, то я найду тебе работу. А ну, быстро на кухню, перемывать посуду! – Эна цокнула языком и, сощурившись, одарила визитёрш неприязненным взором. – Не знаю уж, что она вам говорила, только лучше вам это позабыть. Для вашего же блага.

С этими словами казначея резко развернулась и, сопровождаемая пристыженной Ренатой, громко хлопнула дверью.

А Гела так и стояла растерянная, обескураженная, пораженная последней фразой сестры казначеи. Что имела в виду эта неприятная, надменная женщина? Что такого могла поведать простая послушница, о чём им с нянюшкой следовала бы запамятовать?

Голова пошла кругом, дыхание участилась, и Гела, толкнув дверь, опрометью кинулась во двор. С мгновение бессмысленно озиралась она вокруг себя, затем облокотилась о холодную каменную стену и вдохнула ледяной зимний воздух.



- Сударыня! – кто-то с силой схватил Гелу за руку, заставив вскрикнуть от неожиданности.

Гела резко обернулась. Прямо перед ней стояла Рената, тяжело дышавшая, раскрасневшаяся от быстрого бега.

- Я сбежала с кухни, чтобы найти вас, - решительно заявила она, и синие глаза её пылали. – Вы ведь не первая, кто интересуется госпожой Влешек. Не прошло и дня после её отъезда, как сюда заявился монах. Весь высоченный, худющий, и лицо закрыто капюшоном! Так они вместе с приорессой перерыли всю комнату, где та дама остановилась, а потом, когда вышли оттуда, приоресса и сказала: «Кабы я ведала, кем она была, в жизни бы её отсюда не выпустила». Так и сказала, зуб даю! Я как раз полы мыла в том коридоре, а как их приметила – так шмыг за колонну! Приоресса меня потом, конечно, раскусила да и строго-настрого заказала кому-либо болтать, не то худо будет. Только я все равно вам расскажу, потому что все они – злющие старые ведьмы, и пусть им пусто будет! – выпалила Рената и опрометью бросилась обратно, видимо, опасаясь, что её хватятся.

Гела молча глядела вслед удалявшейся в галерее фигурке, и душу её волчьей пастью разрывала неясная тревога. «Что я делаю? Зачем?» - думала она и сама не могла найти объяснения своим поступкам. Неясный порыв, смутное желание узнать имя женщины, чьё изуродованное тело нашла она близ крепости Костомлоты, привели её в эту обитель. Но ради чего, зачем жаждала она выведать имя той несчастной? «Теперь я его знаю – и что это меняет?» - спросила себя Гела, и вновь вопрос её повис в воздухе.

«Наверное, я устроена как-то неправильно», - с горечью решила она, бездумно смахивая снег с голой ветви смородинового куста. – «Другие женщины живут своими детьми и ничего больше ведать не желают, одна я не могу удовольствоваться лишь материнством, вечно что-то ищу, воображаю, витаю в облаках. Растяпа Гела – вот я кто! Глупая наивная растяпа, искательница приключений, которую каждая обиженная послушница будет использовать для отместки строгим наставницам!»



В немом исступлении оторвала она ветку и бросила её оземь. Нянюшка, давно уж покинувшая церквушку, лишь досадливо покачала головой, и Гела хотела было дать ей знак выдвигаться к карете, как вдруг на деревянной лестнице, ведущей с крытой галереи на втором этаже, мелькнули знакомые рыжие волосы.

«Что здесь делает господин Слезак?» - подивилась про себя Гела, но тут же вспомнила, как послушница обмолвилась о некоем судейском чине. «Верно, это и был Касьян, но всё же – что он здесь делает?»

- Господин Слезак! – воскликнула она и, чуть не поскользнувшись на льду, подбежала к лестнице. Нянюшка неодобрительно цокнула языком, но с места не двинулась.

- Госпожа Закржевская! – Касьян сдернул с головы старую шляпу с облезшим пером и по-мальчишечьи бойко сбежал вниз по лестнице. – Что вы здесь делаете?

- Вот, решила навести некоторые справки, - Гела выдавила из себя кривую улыбку. – А вас что привело сюда?

- И я навожу справки… о госпоже Влешек, чьё тело вы нашли, - Касьян вновь нацепил шляпу. – Очень мутное дело, знаете ли, но я намерен докопаться до самого основания! – и он горделиво задрал голову. Слишком широкий головной убор соскользнул ему на глаза.

- Давайте я, - не дожидаясь ответа дознавателя, Гела подошла и поправила шляпу. – До чего же вы намерены докопаться? Разве не схватили вы уже переправщика? – в вину Рыжего Йино Гела не верила, но Касьян в тот день был настроен так сурово и решительно, что дело казалось решённым, и оставалось лишь дождаться судебной сессии.



- Госпожа Закржевская, я, что же, по-вашему, палач какой, чтоб невиновного на виселицу отправлять! – конопатый дознаватель весь вспыхнул от обиды. – Встряхнуть-то я его встряхнул, но ведь он посмел тронуть вас, мерзавец! За это и за воровство своё постоит денёк у позорного столба, как пройдоха Арношт, стащивший у кузнеца два мешка с пшеницей. Но чтобы убивать… Вы уж не подумайте, я из Йино праведника не строю и даже допустил бы, что он мог пойти на смертоубийство ради побрякушек, только не стал бы он вырезать той дамочке глаза. Удавил бы да скинул в реку, не говоря уж о том, что в ту ночь он пил в таверне и даже устроил там драку. Конечно, он мог сделать тёмное дело до этого, да только сдаётся мне, всё здесь не так просто. А я должен и хочу найти настоящего убийцу, - с необычно серьёзным видом заявил господин Слезак.

Глубоко посаженные карие глаза, лихо закрученные рыжие усы, зардевшиеся на морозе щеки – все в юном дознавателе дышало убежденностью и решимостью, и Гела вдруг почувствовала себя так мирно и покойно, как никогда за эту долгую седмицу. Каждую ночь терзали её таинственные сны – в них вновь явлились ей то вельможа, не показывавший лица, то Рита Влешек, недружелюбная и укоряющая, сотрясал слух неясный грохот. Нужно найти убийцу несчастной Риты, казалось Геле, тогда прекратятся и эти кошмары. И мысль о том, что Касьян Слезак настроен столь воинственно, вселяла в неё робкую надежду на то, что теперь всё вернется на круги своя.

- Вы знаете про монаха? – тихо спросила Гела и, встретив недоуменный взгляд рыжего дознавателя, продолжила: – Ночью после отъезда госпожи Влешек сюда заявился какой-то монах. Вместе с приорессой они рылисб в комнате постоялицы – как это глупо, надеяться, что она что-то оставила, - а потом приоресса заявила, мол, знала бы, кто такая эта госпожа Влешек, ни за что бы её отсюда не выпустила. Это мне поведала одна послушница, Рената, она сейчас моет посудины на кухне, - Гела улыбнулась. Сама она ещё не решила, можно ли доверять словам Ренаты. Девчонка вполне могла оказаться обыкновенной фантазёркой – такой же, как и сама Гела в её детские годы, но всё же веял в этом монастыре какой-то дух недомолвок, и неспроста казначея так пеклась о «благе» пришелиц.



- А вы, погляжу, уже провели собственное расследование, госпожа Закржевская? – задорно рассмеялся Касьян. – Мне вот что не даёт покоя: дама-то явно была не из простых, и что же – пешком она сюда пришла? Была же у неё карета с кучером, поклажа, прислужница! Куда всё это делось?

- А что говорит приоресса? – осведомилась Гела. Руки её покрылись потом от стыда! Столько всего она передумала, а простая мысль о карете и в голову ей не приходила!

- Отсюда её забрал брат, коего, ясное дело, никто не разглядел и не запомнил, - хмыкнул Касьян. – А сюда… Вы только послушайте, госпожа Закржевская. Сюда она приехала на почтовой карете – это дама-то в жемчужном чепце! И смотрите! – Слезак порылся в дорожной сумке и вынул оттуда какую-то блестящую вещичку. Приглядевшись, Гела узнала медальон убиенной, похищенный Рыжим Йино. – Я взял с собой её вещи, хотел показать приорессе. Но это не важно! Уже в крепости, после ареста переправщика, я сумел вскрыть этот медальон и – глядите…

Касьян осторожно приоткрыл крышечку и вынул оттуда маленький пшеничный локон, аккуратно перевязанный светлой шелковой ниточкой. Затем бережно, словно величайшую драгоценность, дознаватель распахнул медальон полностью, и взору Гелы предстал миниатюрный портрет юной девушки. Золотистые волосы её мягкими волнами обрамляли точеное продолговатое лицо, капризные уста тронула еле заметная полуулыбка, чуть раскосые ореховые глаза под безукоризненными линиями тёмных бровей смотрели томно и надменно.



- Какая красавица! – восхищённо выдохнула Гела. Дина Угер, признанная королева Костмлот, не годилась этой девушке и в подметки. – Кто это, господин Слезак?

- Хотел бы я знать, госпожа Закржевская… - задумчиво произнёс он. – Она сжимала его в руке, когда её душили. Сдаётся мне, что, коли мы узнаем, кто изображен на этом портрете, разгадка окажется у нас в кармане.